Загадка и магия Лили Брик - Аркадий Иосифович Ваксберг

Гнев на милость Елена Юльевна не сменила, Маяковского видеть не пожелала и, вызвав извозчика, отправилась на пристань вместе с Эльзой без чьего-либо сопровождения. Лиля примчалась — снова одна! — перед самым отплытием, с кульком собственноручно сготовленных драгоценных котлет: Петроград уже тогда голодал, но Лили это пока еще не коснулось.

Пароход отчалил. С каменным лицом и сомкнутыми губами, без единой слезинки в глазах, Елена Юльевна прощалась на палубе с родиной, но не с отвергнутой ею дочерью Лилей, которая одиноко стояла на заваленной мусором безлюдной пристани и махала рукой. Маяковский прятался где-то на задворках, не смея себя обнаружить. Было 4 июля 1918 года. Ни оставшиеся, ни уехавшие — никто не знал, что их ждет впереди.

Новая ситуация, в которой оказался дружеский треугольник, похоже, никак не повлияла на образ жизни всех его сторон. Левашово жило привычной дачной жизнью, словно совсем рядом, в нескольких километрах отсюда, не происходили судьбоносные события, сотрясавшие страну, Европу и мир. У каждого в семейном пансионе была своя комната — Маяковский запирался с раннего утра. Он работал — это магическое слово чтилось Бриками больше всего.

Оторваться от письменного стола — днем, а не вечером — пришлось ему лишь однажды. Все тот же Жак продолжал штурмовать Лилю любовными письмами. Одно из них, полное упреков и ультиматумов, с грозным приказом о немедленной встрече, каким-то образом попало в руки Маяковского. Никого не предупредив, он ринул-ся в Петроград. Вслед за ним отправились Лиля и Ося — дома, на Жуковской, они ждали исхода неминуемого скандала. Маяковский вернулся весь в синяках. Оказалось, он «случайно» встретил Жака на улице, тот будто бы бросился на него, требуя отдать ему Лилю, — завязалась драка. Милиция задержала обоих, но Жак потребовал тотчас же вызвать своего «ближайшего друга». Громкое имя ближайшего напугало блюстителей революционного порядка: после кратковременной размолвки с большевиками Горький снова оказался в фаворе. Конфликтовать с такой знаменитостью никто не хотел — отпустили обоих. По иронии судьбы ненавистные Маяковскому Горький и Жак избавили и его самого от нежелательных последствий.

Не только противники большевиков, но и сами большевики — по крайней мере, многие из них — вовсе не были еще уверены в том, что новому режиму удастся удержать власть. Надежда на мировую революцию, правда, еще не иссякла, и это стимулировало новую власть к преодолению любых невзгод, чтобы продержаться до полной победы пролетариев всех стран. Однако начавшийся голод и невероятные бытовые лишения, кровавые битвы на фронтах гражданской войны и раскол в самом большевистском лагере лихорадили огромную страну, в одной части которой почти ничего не знали о том, что происходит в другой.

И лишь все те, кто считал себя принадлежащим к «левому», то есть не консервативному, не традиционному, не академическому, искусству чувствовали себя в своей стихии, обрели внутреннюю свободу и восприняли большевистский переворот как уникальный шанс для самореализации. Нечто подобное уже было при Парижской коммуне, когда поддержавшие ее художники, актеры и музыканты, не замечая агонии призрачной власти, творили так, будто власть эта утвердилась навеки.

Уединившись в левашовском своем заточении, Маяковский создавал первую советскую пьесу «Мистерия-буфф», которой было суждено стать и первой пьесой советского автора, поставленной в советском театре. За это, естественно, взялся Всеволод Мейерхольд: в мире театра он был таким же бунтарем, каким был в литературе Владимир Маяковский. Строго говоря, не он взялся — ему поручили. И он с радостью принял это поручение новой власти. Тем более что пьеса, которую Маяковский в присутствии наркома Анатолия Луначарского и еще дюжины именитых гостей впервые читал на квартире Бриков 27 сентября, и впрямь зажгла неистового реформатора театра. Восхищение его было столь велико, что он плохо просчитал вполне очевидную реакцию своих коллег, привыкших к совсем иной драматургии, совсем иной театральной эстетике.

Через несколько дней Луначарский поволок Маяковского в бывший императорский (Александринский) театр (главная драматическая сцена империи) и заставил автора огласить свой опус еще раз — всей труппе. Однако охотников играть в богохульной пьесе практически не нашлось. Вообще, заметим попутно, агрессивная богоборческая тенденция, присутствовавшая едва ли не во всех творениях Маяковского этого периода, несомненно отражала почти не скрываемый им комплекс неудачника: единственным доступным ему оружием — Словом — он мстил Богу за то, что тот обделил его взаимностью любимой…

Мейерхольду, взявшему на себя обязательство поставить пьесу в рекордно короткий срок (за один месяц) — к первой годовщине Октябрьской революции, — пришлось приглашать актеров из других петроградских театров. Все это были, увы, в своем большинстве актеры далеко не первого ряда, готовые продаться хоть черту, хоть дьяволу, лишь бы получить какие-то деньги: один за другим театры прекращали работу, не имея средств хотя бы на то, чтобы отапливать помещение. Никаких других побудительных мотивов, кроме как желания подработать, у этих актеров не было. Они не понимали ни смысла пьесы, ни тем более ее усложненной, совершенно для них непривычной, формы.

На помощь пришла Лиля, взяв на себя обязанности помощника режиссера. Сохраняя терпение и невозмутимость, она помогала Маяковскому заниматься с актерами, обучая их непривычной стихотворной ритмике и умению хором произносить со сцены ни на что не похожие строки. Преодолеть актерское сопротивление не удалось, однако же, даже Лиле. Совсем отчаявшись, она призвала на помощь Мейерхольда. Только он смог укротить актеров — занятия продолжались…

Как и было обещано, премьера в помещении театра музыкальной драмы состоялась в первую священную годовщину — 7 ноября 1918 года. Главную роль — Человека — играл сам Маяковский. Несколько актеров сбежали в последний момент — не явились на премьеру, «забыв» поставить об этом в известность дирекцию и режиссера. Снова выручил автор: экспромтом сыграл еще роли Мафусаила и одного из чертей, благо весь свой текст он знал наизусть.

Вступительное слово перед спектаклем произнес Луначарский. Зал был переполнен. Лиля сидела неподалеку от Блока — ревниво следила за тем, как он и его жена (драматическая артистка!) реагировали на непривычный текст и столь же непривычную постановку. Успех был ошеломительным. Блок аплодировал вместе со всеми. Особые лавры достались художникам спектакля — Натану Альтману и Казимиру Малевичу. Лиля сияла… Была ли она не права, считая, что успех спектакля — это еще и ее успех?

Никакие триумфы, однако, не могли заслонить убогость и серость быта. Возвращение в город, когда начались осенние холода, заставило вплотную столкнуться с постылой реальностью: не нашлось даже денег, чтобы расплатиться с хозяином дачного пансиона. Пришлось продать ту самую картину Бориса Григорьева, на которой Лиля была запечатлена в сверхнатуральную величину.