Брик-лейн - Моника Али

Назнин налила в чайник воды. Подсадила Ракиба на бедро.

— Ги-ги, — сказала она, — ги-го.

Ракиб задрожал от счастья.

— Га, — сказала она, — ги-га, ги-га, ги-га!

Он недоверчиво запрокинул голову. Половина попы у него в воздухе. Слюнки ручьями: все готов отдать. Назнин покачала его. Вверх-вниз. Вверх-вниз.

— Дда! — сказал Ракиб и ударил по воздуху толстыми ножками. Посмотрел на мать так удивленно, как будто ее лицо — чудо, как будто увидел в нем красоту. Из глаз исчезла вековая мудрость утробы, они открылись, в них целые миры, сияющие, как звезды.

Назнин усадила Ракиба в гнездышко из подушек, принесенных из гостиной. Ракиб взвыл, как безутешная вдова, — его предали! Назнин улыбнулась. Залила кипятком пакетики с чаем и защелкала языком. Потом взяла его на руки.

— Ты из-за меня плачешь? Из-за меня? Из-за меня плачешь?

И снова начала с ним играть.

— Сегодня заберу его к себе, — сказала миссис Ислам, — а ты пока займись хозяйством. — И она покрутила пальцем в воздухе. Маленькие черные глазки оценивающе скользнули по комнате. — Приезжает моя племянница. Она любит возиться с детьми.

«Одиннадцать», — сосчитала Назнин. В комнате одиннадцать стульев, не считая кресла цвета коровьего помета рядом с диваном. Как прикажете наводить порядок? Ничего нельзя положить, да и некуда. Бумаги и книги Шану расползаются, как на дрожжах. Пыль налетает неизвестно откуда, как чума, против которой нет вакцины.

— Он такой маленький, — сказала Назнин, — лучше пришлите вашу племянницу сюда.

— Чепуха. Я возьму его с собой.

Миссис Ислам с шумом отхлебывала из чашки. Волоски на бородавке выросли. Скоро она их выщиплет.

Назнин занялась Ракибом. Промокнула тряпочкой его подбородок. Внимательно изучила ногти. Положила его на плечо и похлопала по спине, чтобы вышли несуществующие газики. Ракиб что-то мурлыкнул, и Назнин кинулась с ним к окну, будто он всхлипнул.

— Вон, вон там, смотри. Не плачь. Смотри, смотри, смотри.

И прижимала его к плечу, так что в окно смотрела она, а не Ракиб.

Большое болезненное солнце, которому неудобно в подернутом дымкой небе, оно потеет, зажатое между бетонными плитами. Неба хватает ему ровно настолько, чтобы не упасть. Под солнцем — двор, окруженный мусорными баками. Они, как металлические воины, сидят на корточках, соревнуются, кто сильней навоняет, и соглашаются на ничью. Один упал, из его утробы вывалилось все содержимое. Там шныряет крыса. Мимо идет парень шестнадцати-семнадцати лет. Пинает баки то одним плечом, то другим. Дергает головой, как курица. В руке сигарета, в другой то ли приемник, то ли плеер. Из-под навеса возле входа в «Роузмид» его зовут друзья. Там их штаб. Мусорные баки позабыты. Теперь у них бангра[10]. Новая забава, как сказала Разия. Бангра и Шейкинг Стивенс[11]. Дни напролет играют, иногда и по ночам. Родителей не слушают. Хотя местами у них ничего получается. — Она сощурилась, и глаза ее превратились в две сияющие лучинки. — Особенно Шейкинг Стивенс.

«Роузмид» смотрит не мигая. Металлические рамы на окнах. Когда их только поставили, они сверкали и пронзительно скрипели. Много обещали. Распевали всем, какие они аккуратные, какие новые. А потом слились со стенами. За одну ночь. И стихли. И свет больше с ними не играл. Скучно-красный кирпич взял свое. Рамы стали такими же грязными и мрачными, как хозяева.

Можно объять душой рисовое поле, можно шептаться с манговым деревом, почувствовать ногами землю, представить, что это и есть то место, где все начинается и все заканчивается. А что можно сказать груде кирпичей? Кирпичи не сдвинутся с места.

Телевизионная антенна, как самоубийца, качается возле одного окна. Другое загромождает куча коробок. У Разии окна зашторены, чей-то затылок маячит возле подоконника за занавеской: Шефали или Тарик прячется от Тарика или от Шефали. Дама с татуировками подалась вперед, смотрит во двор и пьет. Ее волосы скользят по бокам, будто смазанные маслом. Она их покрасила, но голову так и не помыла. На ней мужской пиджак, из-под которого нелепо выглядывают груди, запятнанные чернилами. Бедра переваливаются за кресло. Взяла банку в другую руку. Сколько можно так сидеть? Чего она ждет? На что здесь смотреть?

— Через пару часов заберешь. Покорми его, и мы пойдем.

Назнин очнулась. Слова у миссис Ислам, как раскаленные сверкающие песчинки. Голоса она не повышает. Такой голос и не надо повышать. Голосом миссис Ислам отсекает от слова все лишнее и запускает точно в цель.

Назнин повернулась:

— Нет. Я покормлю его позже.

Миссис Ислам достала платок из рукава. Встряхнула им, вытерла лоб. И зимой и летом она в одном и том же: кофта поверх сари, черные носки, ковровые тапочки. Со сменой времен года ее наряд не меняется. Ни сезон перед ней не расшаркивается, ни она перед ним.

— Давай быстрее. Мне пора идти.

— Он останется здесь. Со мной.

Гостья внимательно посмотрела на Назнин. На лице ни следа удивления, только брови чуть сдвинулись. Назнин впервые заметила, какие темные у нее брови, ни сединки, в отличие от побелевших волос.

— Это как?

Назнин задрожала, но успокоилась, чувствуя тепло Ракиба на груди.

— Он останется здесь.

Нужно смягчить свои слова. Проявить уважение. Надо добавить, что принесет его попозже. Ракиб сегодня нездоров. Как-нибудь в другой раз. Когда он с вами, я спокойна. Но кроме слов «он останется здесь», она ничего не сказала.

Миссис Ислам стала собираться. Поставила сумку на колени, открыла. Назнин вдруг показалось, что сейчас она схватит Ракиба и затолкает в свою бездонную черную кожаную сумку. Но миссис Ислам закрыла сумку, потерла стеклянную бляшку и поднялась.

— Белые, — сказала она, — белые делают то, что хотят. И никого это не касается. Если ребенок кричит, когда его бьют, они просто закрывают и двери, и окна. Чтобы соседи не пожаловались на шум. Но до ребенка им дела нет, даже если его забивают до смерти. Белые делают что хотят. Личная жизнь. У каждого своя личная жизнь. Так живут все белые.

Она неровной походкой направилась к двери, Назнин следом, задаваясь множеством вопросов, но не смея их озвучить. Миссис Ислам погладила ребенка по лицу. Ракиб в ответ потянулся к ней и наклонился вперед, но Назнин его удержала.

Шану мучил вопрос о докторе Азаде. Враждебность или небрежение не позволяет доктору ответить на гостеприимство? Может, Шану неправильно посчитал визиты и надо его пригласить еще раз, чтобы дождаться ответного приглашения? Может, дело не в подсчете, а в чем-то другом, раз все приглашения по-прежнему безответны? Но все чаще в его речах звучало: что за сноб этот доктор Азад!