Кресло русалки - Сью Монк Кид

Мать мгновенно отвела взгляд.

– Пожалуйста, мама, нам надо об этом поговорить.

Она прикусила верхнюю губу и, казалось, обдумывала мой вопрос. Я проследила за тем, как она коснулась пряди волос, и подумала, какой неухоженный у них вид.

– Я не могу говорить об отце Доминике, – сказала она наконец.

– Но почему?

– Не могу, и все.

Она взяла пузырек с лекарством и пошла к двери.

– Надо принять обезболивающее, – сказала она и скрылась в коридоре, оставив меня на коленях рядом с туалетным столиком.

Решив быть полезной, я с утра затеяла уборку. Переменила постельное белье матери, постирала, отскребла то, до чего не дотрагивалась годами: пол в ванной, жалюзи, решетку холодильника. Выгребла из кладовки и выбросила все просроченные продукты – два больших мешка. Вытащила из гаража заржавевшую мототележку, постаралась завести ее от руки – определить, работает ли, – и, попутно заметив перепачканную ванну-грот, взяла садовый шланг и хорошенько ее ополоснула.

Занимаясь всем этим, я думала об отказе матери говорить про смерть отца, о ее странном упоминании отца Доминика.

И о брате Томасе тоже много чего передумала. Я не собиралась – он просто втерся в мои мысли. Стоя под яркой лампочкой в кладовке, с большой банкой помидоров в руках, я поняла, что в голове прокручиваю какой-то из моментов, случившихся накануне ночью.

День выдался теплый, воздух был пронизан лучами не по-зимнему яркого солнца. Мы с матерью пообедали на переднем крыльце, держа на коленях постоянно ерзающие подносы, съели гомбо, на который накануне обе смотреть не могли. Я снова попыталась разговорить ее насчет отца Доминика, но она наглухо от меня отгородилась.

Выискивая способ достучаться до нее, я спросила, не хочет ли она позвонить в колледж Ди, но она только отрицательно покачала головой.

Тогда я сдалась. Я слышала, как ее ложка скребет по днищу миски, и поняла, что мне придется разведать об отце Доминике каким-нибудь другим способом. Я сомневалась, что она вообще со мной заговорит, что мы доберемся «до самых корней», как называл это Хью. Мне было противно думать, что, возможно, она права. Это придало мне решительности.

После обеда она прилегла у себя и вздремнула. Похоже было, что она отсыпается за все бессонные ночи. Пока она кемарила, я проскользнула в ее спальню, чтобы прочитать имя врача на рецепте, решив, что могу позвонить ему. Но мне так никогда и не удалось найти его.

Я стояла, глядя на ее ящик для белья, на керамическую Деву Марию с пухлым Иисусом на коленях. Ящик был прямо передо мной. Я выдвинула его. Дерево скрипнуло, и я оглянулась на постель. Мать не пошевелилась.

Ящик был битком набит бумажными образками, четками, молитвенник затесался между старыми фотографиями Ди. Я стала рыться во всем этом бережно хранимом хламе так тихо, как только могла. Точно так же, как в детстве. На месте ли заметка? Сердце колотилось в груди.

Возле задней стенки мои пальцы наткнулись на что-то узкое и твердое. Я поняла, что это, еще прежде, чем достать. Я замерла на секунду-другую – воздух вокруг стал колючим – и собралась с духом, прежде чем вытащить обнаруженный предмет.

Это была трубка, которую я подарила отцу.

Я снова быстро взглянула на мать, поднесла трубку к косо падавшему в окно свету, но ничего не могла сообразить. Колени стали влажными и студенисто дрожали – стоять было невозможно. Я опустилась в кресло.

Как могла трубка оказаться в ящике? Когда она положила ее туда? Она должна была лежать на дне океана вместе с «Морской Джесс», вместе с отцом. Я снова и снова думала об этом – как же все-таки это могло случиться?

Джозеф Дюбуа стоял в своей лодке в последнем пятне темноты, глядя на восток, туда, где солнце поднимало над водой свое сияющее чело. Тогда он часто выводил лодку в море «приветствовать зарю» – таковы были его собственные слова. Мы с Майком садились завтракать, отца не было, и мы говорили: «Папа все еще приветствует зарю». Мы думали, что в этом нет ничего необычного и что все моряки поступают так, что для них это что-то вроде утреннего бритья. Он отправлялся один, невозмутимо курил трубку и наблюдал за тем, как море превращается в волнующуюся световую перепонку.

Я представила его в то последнее утро выбивающим трубку о поручни. Вы когда-нибудь видели, как искры вылетают из трубки, как далеко они разлетаются? Он выколачивает трубку, а между тем, незаметно для него, топливная система подтекает. Часть пепла, во сто крат меньше мотылька, падает в лужицу бензина возле мотора. Хлопок, вспышка пламени. Огонь прыгает по лужице, как пущенный по воде камень. Потрескивая, он устремляется вперед, и мне всегда казалось, что отец оборачивается именно в этот момент, когда пламя обрушивается в бензобак и все ярко вспыхивает и разлетается на части.

Я так часто представляла себе это, что и помыслить не могла, чтобы это произошло как-то иначе. И все говорили примерно то же – полиция, газеты, весь остров.

Я закрыла глаза. Я чувствовала, что главное в моей истории оказалось плодом чистейшего и вопиющего вымысла. Вместо этого появилась пустота. Я до боли сжала трубку. Потом расслабила пальцы. Нагнувшись, понюхала ее чашку, это было все равно что понюхать отца.

И тут все поменялось местами. Причиной пожара была не трубка. Я еще несколько минут просидела возле ящика, мать спала в другом конце комнаты, и вдруг меня осенило: я не виновата!

Я взяла трубку к себе в комнату. Представлялось сомнительным, чтобы мать стала рыться в ящике и пожалела о пропаже. Когда я засовывала ее в сумочку, облегчение, которое я испытала, сменилось сильным гневом. Я начала расхаживать по комнате. У меня появилось непреодолимое желание встряхнуть мать, чтобы она проснулась, и спросить, почему она позволила мне расти, веря в то, что моя трубка стала причиной трагедии.

Моя вина была моим частным делом, тяжестью, которую никто не видит, вроде той, что нападает во сне, когда пытаешься бежать, но едва можешь пошевелиться. Этот груз не переставая давил на меня, и ведь она ничего не сделала. Ничего.

Стоп. Тут что-то не так. Может быть, мать думала, что я не знаю про трубку. Она пыталась защитить меня – никогда не говоря о ней, спрятав заметку, – и все же это не оправдывало ее. Не оправдывало. Она должна была хоть капельку подумать, что мы с Майком рано или поздно все узнаем. Ради бога, целый остров знал про трубку. Как она могла подумать, что мы не узнаем?

Я слышала, как она ритмично дышит. Мне не хотелось быть здесь, когда она проснется. Я нацарапала записку о том, что мне нужно пойти немного подышать, и швырнула ее на кухонный стол.

Дом Хэпзибы стоял от нас меньше чем в миле на повороте дороги, огибавшей кладбище рабов, затем птичий базар цапель и наконец выводившей к морю. Преодолев поворот, я увидела дом, окруженный дикими зарослями примул и молочая. Постучала в переливающуюся синим цветом дверь. Хэпзиба не откликалась.