Пушкин и императрица. Тайная любовь - Кира Викторова

Итак, рассмотрим эпиграф главы, высветляя его содержание посредством ассоциаций, углубляющих первоначальный сюжет, – то есть прочтем его методом амплификации.

Обращенный к Татьяне стих баллады: «О, не знай сих страшных снов, Ты моя Светлана!» – сближает и образы героинь, и их «страшные мечтания» – ибо, по существу, Светлана Жуковского и Пушкинская Татьяна видят одно и то же «зловещее» сновиденье, метель, глушь, лес, «пталан! убогий» и хозяина его – мертвого суженого.

У Жуковского – мертвец:

У Пушкина:

Но у Пушкина Евгений является еще и хозяином Ада:

что еще более сближает сон Татьяны с сюжетом «славной Биргеровой Леноры», с которой, как известно, образованы баллады Жуковского «Людмила» (1808), «Светлана» (1811), а также «Ольга» Катенина (1816) – поэта, «показавшего нам «Ленору» в энергетической красоте ее первобытного создания», – по словам Пушкина в заметке о переводе Павла Катенина.

Исследователи прошли мимо и тех странных метаморфоз Пушкинской Музы, которая является поэту одновременно (!) и в образе трагически погибшей (!) «Славной Леноры»:

и героиней романа – Татьяной:

В литературе отмечалась возможная смерть героини: «Предвестие этой трагедии», – пишет С. А. Фомичев, – «ощущается и в самом письме Татьяны, и в авторских рассуждениях по поводу его».

«Предвижу мой конец недальний», – читаем в автографе письма Татьяны. О предречении гибели героини именно от героя романа свидетельствуют тексты третьей и шестой глав:

Следует остановиться и на одной любопытной детали в заметке Пушкина 1833 г. Сравнивая переводы двух поэтов и отдавая предпочтение «Ольге» Катенина, Пушкин пишет: «Сия простота и даже грубость выражения, сия сволочь заменившая «воздушную цепь теней» (у Жуковского. – К. В.), сия виселица, – выделяет курсивом Пушкин, – неприятно поразили непривычных читателей». Но, как показывают стихи «Ольги», – именно виселицы и нет у Катенина, есть столп казни, который мог быть прочтен и как «помост», «плаха».

«Сия виселица» Пушкина, думается, была ориентирована на конкретные исторические реалии России и имела прямое отношение к известной серии рисунков виселиц с пятью повешенными декабристами, то есть к «сей толпе дворян» – Х сожженной главы «Евгения Онегина». Прямой иллюстрацией этому могут служить записи Пушкина на страницах романа В. Скотта «Ивангое, или Возвращение из крестовых походов», приобретенного поэтом по приезде из Михайловской ссылки в 1826 году и подаренного А. Полторацкому. По прочтении первой страницы I части романа Пушкин прямо на заглавии вписывает фрагмент так называемых «декабристских строф»:

Справа, параллельно последним 2-м стихам, поэт рисует виселицу с пятью телами, которая словно подвешена к чаше весов Фемиды, перетягивая чашу вниз.

Что же касается «пляски летучей сволочи» Катенина, то она вызывает ассоциации с пляской снеговых вихрей «Бесов» – произведения, созданного одновременно с отделкой последних глав «Онегина».

Образы черновика стихотворения, где повествование ведется от третьего лица:

идентичны злобной игре метели, толкающей в овраг «одичалого коня» героя «Метели» – Владимира, – то есть «бесов», преграждающих путь его к церкви – венчанию с Марьей Гавриловной: «Небо слилось с землею. Во мгле мутной и желтоватой, сквозь которую летели белые хлопья снега… Сани его поминутно опрокидывались в сугробы и овраги» («Метель», 8, 2, с. 610–612).

Этот мотив тревожной мглы, снежного бездорожья звучит и в сне Татьяны – пути героини к Онегину:

Небезынтересны и другие сближения сюжетов, перекрещивающихся семантически, В рукописи – первые 23 стиха «Бесов» окружают кольцом «Стрекотунью белобоку» – «Вещунью счастья и венца» по народному поверью (ПД, 838. л. 121).

Концовка «Стрекотуньи», звучащая как заклинание:

сливаясь с воем «Бесов», представляет своеобразную «ленту Мебиуса», где ночка и вьюга, с одной стороны, являлись пособниками свидания, а с другой – оборачивались препятствием встрече, злобным хороводом, надрывающим сердце поэта. То есть перед нами – очевидная связь «Стрекотуньи» с сюжетом «Метели». Нельзя не отметить и ту деталь, что рисунки поэта на полях «Стрекотуньи» – профиль Бенкендорфа и хищный абрис птицы – напоминают отнюдь не сороку, а скорее – «черного врана», «гласящего печаль», – из «Светланы» – произведения 1811 года, то есть года открытия Лицея. Как известно, на литературных собраниях гувернера Лицея С. Г. Чирикова юный Пушкин впервые рассказал сюжет «Метели». То есть замысел повести возник еще в лицейские годы (см. П.В.Анненков. «Материалы для биографии Пушкина»).. Явно близка сюда и запись Дневника 1815 г.: «С неописанным волнением я глядел на снежную дорогу… Ее не видно было…»