Собачья старость - Надежда Нелидова

Рысь Никаноровна, негодуя, поехала в гостиницу «Н-ские зори» (в конце концов, надо же было где-то переночевать!) Но и здесь ее ждал сюрприз. Вместо старой администраторши, уважаемой Анны Семеновны, сидела девица молодая, но вполне освоившаяся в новом положении. Она молча указала острым фиолетовым ногтем на табличку «Мест нет». И при этом, бесстыдница, смотрела в глаза Рысь Никаноровны и чего-то ждала от нее.

Рысь Никаноровича уже запустила лапку в портмоне, уже потянула за уголок хрустящую купюру… И вдруг ей стало до слез жаль: добавь сюда еще девять таких же хрустящих купюр – вот тебе и скромное колечко.

А переспать и на вокзале можно.

И она вышла из гостиницы и поплелась прочь, и пахнущий колбасой тучный швейцар закрыл за ней массивную дверь с бронзовой ручкой.

Она шла под фонарями и вдруг наступила на большую тень. Перед ней стоял парень, широко расставив ноги-столбы.

– Мама, золотишком не поделишься?

Рысь Никаноровна схватилась лапками за сморщенное горлышко и затрясла кукольной головкой.

Парень, оглянувшись и убедившись, что аллея пустынна, вынул большой складной нож. Раскрыл и, подбрасывая его в широкой ладони и поглядывая в ночное небо, сказал скороговоркой:

– А вон, гляди, мама, ЖУРАВЛИКИ ЛЕТЯТ. И ЕСТЬ В СТРОЮ ТОМ ПРОМЕЖУТОК МАЛЫЙ. БЫТЬ МОЖЕТ, ЭТО МЕСТО – ДЛЯ ТЕБЯ?

Рысь Никаноровна зачарованно смотрела на взлетающий нож.

Парень перебросил его в левую руку, а правой не торопясь, по очереди собрал с помертвевших ручек все кольца. Потом подергал за ромб в желтой безжизненной раковинке уха и сказал укоризненно:

– Что же ты не поможешь? Не буди во мне зверя, мама.

Рысь Никаноровна безропотно сняла сережки.

Когда парень, как ни в чем не бывало, пошел прочь, размахивая ее сумочкой, она пошевелила голыми пальцами… Потрогала пустые ушки… И засеменила за ним, крича тонким голосом:

– Это мое, мое, я не дам, не дам… Ааа!

Парень обернулся… Рысь Никаноровна упала замертво: от страха у нее лопнул сосуд.

И еще целых два дня, пока для опознания не приехала соседка, чувствующая удовольствие оттого, что это произошло не с ней, Рысь Никаноровна лежала в морге среди трупов, у которых, питаясь мертвой разлагающейся плотью, наперегонки росли ногти и волосы.

Рысь Никаноровна была растрепана, выпачкана в земле. Один глаз у нее был крепко зажмурен, другой, белый и круглый, как пуговица, таращился в низкий каменный потолок.

После обеда вслед за прозектором в морг вошли практиканты из медицинского института. Прозектором была стройная высокая девушка, ночевавшая у Рыси Никаноровны летней жаркой ночью.

Когда она со скальпелем гибко склонилась над Рысью Никаноровной, бьющие из узкого готического окна полуденные лучи солнца высветили и совершенно раздели ее. Она будто в прозрачном халатике очутилась.

– Ишь ты. Прям Венера, – с трудом разлепляя губы, сказал служитель с сизым носом, указывая на девушку, раздетую солнцем.

Он гордился, что знает, кто такая Венера.

– Чаво? – переспросил его напарник, не расслышав.

– Чаво. Чаволка чёртова. Как Венера, грю! – нахмурясь, с досадой крикнул служитель.

На разделываемую в это время тушку Рыси Никаноровны, как на безобразное и привычное явление в морге, они не обратили внимания и пошагали по своим делам дальше.

– На днях кондуктор в автобусе мне заявляет: «Вы по пенсионному удостоверению?» Неужели я так плохо выгляжу?!

– Прекрасно выглядишь, – утешают знакомые Лену. – Этим кондукторшам все на одно лицо.

– Да-а, – вздыхает Лена, – а в аптеке тоже первым делом: «У вас пенсионка?»

– Элементарная бабья зависть. Прикинь: они там все бледные, квёлые, лекарствами нанюханные. И тут входишь ты: вся из себя цветущая, ядрёная, кровь с молоком. Конечно, от зависти.

Лена – без пяти минут пенсионерка. Вот-вот вступит в возраст дожития – по недвусмысленному намёку государства.

Ну почему так? Когда с годами в человеке выкристаллизовываются проблески мудрости, кое-какого опыта – в организме, ровно пропорционально, накапливаются мерзкие болячки. Нервы изношены в страстях, которые – сейчас понимаешь – выеденного яйца не стоили. У кого-то зашкаливает давление. У кого-то прокуренные дырявые лёгкие с хрипом качают воздух. У кого-то печень вымочена в дрянном спирту.

И кидаешься запоздало, лихорадочно себя ремонтировать. Завязываешь курить и пить, садишься на диету, выписываешь газету «ЗОЖ». В еду, по совету Елены Малышевой, обильно включаешь лук и чеснок: чистят сосуды. Потом ходишь, благоухаешь. Но – «у женщины, от которой плохо пахнет, нет будущего» (не дословно, сказал кто-то из французов).

Об этом Малышева не думает. Или думает: какое может быть будущее у пенсионерки с пенсией 7 тысяч рублей? С точки зрения государства – человеческий навоз. Слабо утешает, что прежде чем превратиться в навоз, успеешь побыть овощем, растением. Баклажаном или розой. Лучше розой. Хотя родным всё равно, кем ты себя, восседая на судне, воображаешь: баклажаном ты или розой. Растение, оно и есть растение.

Лена служила в музее при ликёро-водочном заводе. Каждое добропорядочное предприятие должно иметь свой музей истории: с чёрно-белыми и цветными фотографиями, с грамотами и дипломами, с вымпелами и ценными подарками.

Их завод – не исключение. У каждого музея – своя фишка. На ликёрке, разумеется, это бутылки. Разных конфигураций, цветов, размеров и годов выпуска.

Как во всех музеях, здесь тоже борются за посещаемость. Проводят мероприятия, например, «Ночь в музее». Сгоняют студентов, зажигают свечи, чтобы по стенам колыхались тени. Лена рассказывает байки о замурованных в винных погребах купцах. Об утопленных в чанах, но не выдавших профессиональных секретов виноделах и пивоварах. О бесследно исчезнувших в подвалах экскурсантах, о привидениях и прочей чертовщине…

Лена в прошлом комсорг, у неё два высших образования. Ей мучительно неловко, неудобно ломать эту комедию. Но – планы, посещаемость…

Вообще, Лене хотелось бы служить в музее благородных вин: с настоящими легендами, с рецептами изготовления… Такие вина пьют, любуясь драгоценным рубиновым или аметистовым оттенком. Вдыхают сложный букет, вобравший аромат солнечных виноградников. Смакуют редкую вкусовую гамму, звенят тонким стеклом бокалов, произносят изысканные тосты.

…«Вздрогнули!» «Поехали!» «Понеслись!» «Жахнули!» «Чпокнули!» «Дерябнули!» «Ну, желаю, чтобы – все!»

Какие напитки – такие и тосты, и восклицания, и собеседники (собутыльники). Какая история может быть у сорокаградусной водки – грубо говоря, разбавленного спирта, ещё грубее – легализованного государством жёсткого наркотика? Утренние сотрясения унитаза, цирроз, мордобои, поножовщина, грязные окровавленные трупы… Питьё не для услаждения, а для оглушения башки, чтобы забыться от беспросветной жизни.