Выбираю любовь - Полина Федорова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Настя еще ниже опустила голову.
— Ну конечно же, влюблены. А я-то навязывался вам со своей… Простите, меня, Анастасия Павловна, ради бога, простите.
— Да я вас давно уже простила, — посмотрела на него Настя, с удивлением замечая, что у такого ловеласа и дамского соблазнителя столь трепетное отношение к чувству, зовущемуся любовью. Верно, было в его жизни нечто такое… Впрочем, в жизни каждого человека, очевидно, было или есть нечто такое, что не дает ему пренебрежительно отзываться о любви. Ведь это и высшее наслаждение, и неизбывная боль — любить…
— Мне пора, — тихо произнесла Настя. — Прощайте. И… спасибо вам.
Она потянулась на носочках и поцеловала Вронского в щеку. Затем резко повернулась и вошла в парадное.
— Прощайте, — произнес Константин Львович растерянно и запоздало, когда двери, пропустив Настю, уже закрылись. Затем он снял перчатку и осторожно потрогал место поцелуя. Он потом еще долго чувствовал его на своей щеке, словно печать, скрепившую некий договор между ним и Настей, впрочем, не только с Настей, а и со всем миром и, главное, с ним самим. Договор быть человеком…
Последней премьерой в этом сезоне была драма Владислава Озерова «Фингал», целиком построенная из песен Оссиана, легендарного воина и барда кельтов, жившего еще в третьем веке от Рождества Христова. Владислав Александрович знал, как выжать слезу из публики. В актерской среде ходили слухи, что драматург сам обливался слезами, когда писал сию пьесу. Однако одно дело написать слезливую драму, а другое — сыграть ее так, чтобы заставить заплакать не только добрейшую графиню Салтыкову или состоящую в преклонном возрасте вдовицу Загряжскую, но и героя русско-турецкой войны полного генерала Тимофея Ивановича Тутолмина, исправляющего на Москве должность генерал-губернатора, архивных юношей и даже видавших виды искушенных театралов.
В трагедии было все: пение бардов, хоры, даже сражения. Старик Померанцев великолепно вел роль лелеящего злобное желание мести локлинского царя Старна, самого трагического лица в драме, потерявшего в сражении сына Тоскара, убитого володетелем Морвены Фингалом, и теряющего дочь Моину влюбленную в Фингала и любимую им. Доверчивого и благородного Фингала играл, конечно, Плавильщиков, а прелестную и чистую сердцем Моину — Настя. Уже после спектакля наплакавшиеся вволю знатоки, видевшие «Фингала» на петербургской сцене, утверждали, что Настенька в роли Моины была более трогательной, нежели уже покорившая Большой театр в столице Катерина Семенова.
— Вы заметили, как Настенька тонко передала свое отчаяние в последнем акте? — говорили они друг другу. — А любовь? Она буквально источала ее!
Впрочем, так провести свою роль Насте помогли два человека, сидевшие в зале: Дмитрий Нератов и некая миловидная барышня в платье-блуз из органди и шляпке из итальянской соломки с ниспадающими на поля страусиными перьями. Настя сразу почувствовала, что они вместе, и это придало ее игре те чувствования, о коих после говорили знатоки-театралы.
После спектакля она заперлась в своей гримерке, никому не открывая и не отзываясь. Долго смотрела на себя в зеркало, и спроси ее в этот момент, о чем она думает, верно, не нашлась бы, что и ответить. Мысли прыгали в голове, как кузнечики по летнему полю — поди, поймай.
«Видела его».
«Он был не один».
«Он смотрел на нее, так неужели…»
«Он уже не любит?»
«Что делать?»
«Кто та, что была с ним?»
«Невеста?»
«Просто знакомая?»
«Она красивая…»
«Он слишком доверчив…»
«Как быть?»
«Как же жить дальше, если…»
Новый стук в дверь отвлек ее от потока мыслей, которые она тщетно пыталась хоть как-то свести воедино. Настя опять не открыла и не отозвалась.
— Анастасия Павловна! Настя! — раздался голос из-за двери. — Это я, Каховская, откройте…
Не было еще таких дверей, которые не раскрылись бы перед Александрой Федоровной. Отворились, хотя и не сразу, и эти, и перед ее глазами предстала мрачная, как грозовая туча, Настя.
— Проходите, — отступила она на шаг, пропуская Каховскую.
Та, искоса поглядывая на нее, начала издалека.
— Ты ведь знаешь, Настенька, жизнь не является сплошным и нескончаемым праздником. Тот, кто вдохнул в нас жизнь, устроил так, чтобы радости в ней чередовались с бедами и горем, а иначе, если бы мы жили в радости с первого и до последнего дня, как бы мы поняли, что живем в радости? И оценили бы это? Как бы мы узнали, что к нам пришло счастье? Ведь не с чем бы было сравнивать. Кроме того, тем, кого любит, Господь ниспосылает испытания, и, если человек из них выходит с честью, он его награждает…
— Выходит, — чуть ли не со злобой перебила Каховскую Настя, — сначала боженька тебе по зубам съездит, до крови разбив, а затем платочком с вензельками одарит, дескать, возьми, чадо мое, утрись?
— Ты не смеешь так о Боге!
— Смею! — по обыкновению притопнула ножкой Настя. — Что хорошего я видела в своей жизни? Старика Гундорова, который самым мерзким образом лишил меня чести? Пьяные рожи господ, коих я должна была ублажать по приказанию своего барина? Насмешки и зависть подруг? Чем он меня таким одарил, что покрыло бы все мои мучения? За что я ему должна быть благодарна?
— За талант, — довольно жестко ответила Александра Федоровна. — Он тебя одарил талантом. Немногих, весьма немногих он одаривает своим божественным вдохновением. А талант — это не только праздник, но и муки. В жизни, как ты уже поняла, ничего не дается даром.
— Да, это я поняла очень хорошо, — криво усмехнулась Настя.
— К тому же, — Каховская вплотную подошла к ней, — не тебе сетовать на судьбу. Тебе, милая моя, просто несказанно повезло!
— Повезло?! — задохнулась Настя. — Вот уж спасибо за такое везение!
— Повезло, — спокойно повторила Александра Федоровна и положила руки на плечи Насте. — А потом, все проходят через сие горнило, в которое попала сейчас ты. И талантливые, и бесталанные.
— Так уж и все?
— Кроме лишенных разума или вытесанных из камня — все. Десять лет назад проходила это я, потом все трое моих братьев, до этого — мои отец и мать.
— И ничего нельзя с этим поделать? — спросила Настя с интонацией, чем-то насторожившей Александру Федоровну.
— Ничего, — ответила Каховская. — Это, ты только постарайся меня понять, так же естественно, как… небо голубое, а трава зеленая. Это так, и все тут.
— Ясно, — раздумчиво произнесла Настя. — Выходит, раз ничего нельзя изменить, следует уступить сложившимся обстоятельствам. Так? Покориться.
— В общем, да.
— А если я не хочу покоряться?
— Это ничего не изменит.
