Amore & Amaretti - Виктория Косфорд

К концу весны уличные обеденные зоны достроены, и ресторан становится популярным. Однажды вечером в четверг к нам заезжает группа специалистов из Флоренции, это друзья знакомых родителей Чинции — четыре пары, элегантные и сверкающие, как машины, на которых они приехали. По вечерам еще слишком прохладно, чтобы сидеть на улице, и мы приглашаем их в один из маленьких залов внутри.

Когда нужно произвести хорошее впечатление, Джанфранко становится вспыльчивым и педантичным, громыхает посудой и рявкает на всех. Он уже приказал мне сделать сотню крошечных печений — завитков из слоеного теста с анчоусами, которые мы подаем к аперитивам, — и обвалянных в какао шоколадных трюфелей к кофе. Сам он склонился над блюдами с антипасти, лоб сосредоточенно нахмурен, пальцы мягко снуют туда-сюда, раскладывая закуски. Флорентийки крашены в блондинок, у них холодные прекрасные лица; они бесконечно курят и почти ничего не едят. Время от времени из частного зала раздается гортанный смех. Этих людей и их многочисленных глянцево-золотистых друзей нам еще не раз предстоит увидеть этим летом. Каждый раз, когда они приезжают, на кухне начинается та же лихорадка; все работают молча и воспринимают это как должное. Летом загорелые руки, ноги и груди этих шикарных женщин оттеняют льняные наряды белого и кремового цвета — они ездят в отпуск на Сардинию, остров Гильо или на экзотические Мальдивы или Бали.

Шесть недель — время, за которое внутри группы из шести человек появляется особая динамика, особый ритм. Шесть недель — это еще и срок, в течение которого одни и те же действия повторяются так часто, что входят в привычку и становятся основой для близкого знакомства. Так и с нашей маленькой группой, центром которой является конечно же Джанфранко. С Верой мы раскладываем вареные яйца и каперсы на кусочках хлеба к одиннадцатичасовому завтраку. С Чинцией ведем долгие дискуссии о литературе, особенно английской, — Чинция очень образованна. Игнацио то нервничает в моем присутствии, то флиртует со мной. А с Джанфранко мы больше не чувствуем себя неловко в присутствии друг друга; молча работаем на кухне перед открытием или стоим рядом у плиты. Иногда — а чем больше становится клиентов, тем чаще это случается — мы движемся синхронно, грациозно и плавно, как танцоры балета, огибая друг друга и ни разу не сталкиваясь. И все же с возрастом он не избавился от своих капризов, скачков настроения; правда, теперь они направлены не на меня, а на многострадальную бедняжку Чинцию. «Mi prende un nervosa, — рявкает он на нее. — E poi m’incazz» («Ты раздражаешь меня, и потому я злюсь»).

Я украдкой наблюдаю, как он учит ее держать винный бокал тонкими пальцами, разгружать посудомоечную машину, носить горячие тарелки на предплечье. Я вижу себя много лет назад — это жалкое стремление угодить ему, сделать в точности, как он хочет, что в принципе невозможно. Он орет и срывается на нее, подвергает своим знаменитым бойкотам, оставаясь добродушным и приветливым с остальными. Позднее, проникшись доверием друг к другу, мы с Чинцией сплачиваемся на почве пережитых страданий.

Tempo, marito e figli vengono come pigli.

Погоду, мужей и сыновей не выбирают.

В нашем отвратительном общем туалете — отвратительном, потому что его почти никогда не моют, — гора комиксов рядом с унитазом, пепельница на подставке и ванна, которую нужно принимать очень осторожно, иначе обедающие на крыше смогут любоваться тобой в окно. Стиральная машина принадлежит Джанфранко и Чинции, поэтому раз в неделю, когда мы закрываемся после обеда, я сажусь на голубой автобус до Грева с мешком грязного белья. В первые месяцы я сижу в кафе на центральной площади, греясь в лучах солнца, разглядывая статую Америго Веспуччи и колоннаду, и пишу открытки за бокалом пива. Затем забираю из прачечной-автомата чистое белье, каждый раз радуясь тому, как пакет со скомканными грязными простынями, полотенцами и одеждой превращается в аккуратный сверток, похожий на стильно упакованный подарок.

Спустившись по ничем непримечательной лестнице на главной площади и нырнув в дверцу в стене, оказываешься в самой потрясающей булочной. Здесь всегда очереди за хлебом, булочками и пирогами, но я иногда захожу сюда, просто чтобы насладиться ароматами и картинами. Иногда я привожу из Грева кусочек свежего пекорино, завернутый в вощеную бумагу так же красиво, как и мое белье, и мы съедаем его за ужином. На входе в «Фалорни», мясную лавку, которую считают лучшей в Тоскане, зверски осклабился фаршированный кабан. Немецкие туристы толпятся вокруг стоек с открытками. Прижимая к груди свой сверток с бельем, я с безразличием местной жительницы прохожу мимо, к автобусной остановке.

До тех пор пока Джанфранко не решает устраивать обеды для персонала до, а не после работы, мы едим вместе. Стол накрывают в обеденном зале, который редко используется, а когда теплеет — снаружи. Мы приходим по очереди, в зависимости от того, остались ли еще клиенты. Джанфранко сидит во главе стола; на его месте всегда стоит огромный пивной бокал, из которого он пьет вино пополам с минералкой. Мы едим разные блюда, хотя Чинция всегда пробует то, что сегодня приготовил Джанфранко. Я же возвращаюсь к старой привычке ужинать каждый вечер одним и тем же — обычно это большая порция салата с моим любимым хлебом. Так не надо думать.

Иногда, когда на Джанфранко находит благодушное настроение, он вызывается приготовить что-нибудь на всех, и я ем его деликатесы. Они всегда безупречны: это его собственная версия карпаччо из говядины, тесто для пиццы, растянутое на противне и присыпанное розмарином, чесноком и крупной солью, а затем быстро испеченное, или паста с соусом из баклажанов. Иногда он готовит стейк тартар, ради которого усердно склоняется над разделочной доской с большим ножом и рубит кусок постного мяса в мелкий фарш. Настроение за столом всегда зависит от него. Когда он в духе, все мы подпадаем под его обаяние и слушаем его рассказы, шутки, истории о клиентах. Но его раздражительность всех заражает напряжением, разговаривать не хочется. Хочется лишь есть быстрее и без удовольствия. Главная причина, почему он решает перенести время наших обедов — мне эта идея с самого начала не нравится, ведь полноценный обед и два бокала вина затормаживают меня и притупляют восприятие, а я люблю работать с легкостью, вниманием, даже слабым чувством голода, — состоит в том, что наши вечерние посиделки часто затягиваются до утра и, как правило, мы напиваемся. На столе среди салфеток и хлебных крошек каким-то образом возникает граппа, и все начинают курить одну сигарету за другой.

Однажды вечером после работы я встречаю на лестничной площадке Веру; она перебросила жакет через руку, а в другой держит сумочку. Вера спокойно сообщает, что позвонили из больницы: ее муж умер. За ней приедет дочь. Позднее Джанфранко рассказывает, как она плакала, услышав новости по телефону, а сейчас ничем не показывает свои чувства, милая и практичная, как обычно. Мы понимаем, что через несколько дней она вернется.

Однако через десять дней к посудомоечной машине ставят недовольную Чинцию, а дочь Веры звонит и сообщает, что та на работу больше не выйдет. Через шесть недель Вера с дочерью приезжают за вещами, и больше мы ее не видим.

Сальса алла норма (соус из баклажанов)