Ящик Пандоры - Марина Юденич

Собственно, теперь пришло время поведать о главном. И первым на пути к истине возникал вопрос: зачем понадобилась Татьяне эта тайно снятая квартира, откуда взялось острое желание видеть ее (и себя!) в интерьерах начала века? Ответить на этот вопрос, по крайней мере понятным собеседнику образом, Татьяна не смогла бы и теперь. Хотя ответ был ей известен: она ощущала его внутри себя, как ощущает животное некую насущную потребность, объяснить природу которой внутренне, самому себе, оно вполне в состоянии. Достаточно верно охарактеризовал ее теперешнее состояние Подгорный: говорить Татьяна так и не научилась.

Зато понимала теперь много больше, чем раньше, и еще большего хотела.

То, что судьба совершила большую, если не сказать непростительную, ошибку, когда определила ей родиться в той семье, в которой ей суждено было родиться, Татьяна поняла довольно рано, лет в двенадцать. Тогда, читая «Суламифь» Куприна (а читала она много и с удовольствием, хотя никто ее к этому не то что не принуждал, но и не приучал даже), Татьяна наткнулась на удивительную фразу. «Не знаю почему, но с самого раннего детства меня влекло к колесницам знатных…» — признавалась Суламифь царю Соломону. Суламифь — скромная девушка из виноградника, вознесенная любовью великого царя выше его собственного трона. Мало задумываясь тогда о предмете и еще меньше понимая в иерархии общества, в котором жила, Татьяна поняла, а скорее почувствовала сразу: сказано было и про нее тоже — ей надлежало быть в когорте «знатных». Непонятным до поры было другое. Судьбу Суламифи, как и тысяч других воспетых в прозе и поэзии, проживающих свои блестящие жизни за два часа экранного времени Золушек, она постоянно примеряла на себя и всякий раз, как красивое, но явно не к лицу платье, отбрасывала в сторону, не в состоянии сформулировать причины, но остро ощущая: нет, это не мое. Шли годы, но желаемый образ, к которому следовало бы стремиться и в который, согласно высшей справедливости, должна была бы воплотиться Татьяна, приступая наконец к исполнению своей истинной миссии в этой жизни, так и не определился. Напротив, контуры его были по-прежнему неясны, размыты и легкой туманной дымкой витали где-то в глубинах ее сознания, а количество отвергнутых моделей с каждым годом возрастало. В конце концов растворялась в унылой тоске серых будней и вера в то, что ей, Татьяне, и вправду суждено в этой жизни больше, чем дано при рождении, и, стало быть, надо учиться жить заново, без мечты, без тревожного ожидания настоящей жизни, которая вот-вот, может, уже следующим утром, встретит ее на ближайшем перекрестке. От этого становилось тоскливо. Желания обживаться в реальной жизни, в ее обыденном унынии и беспросветности не было никакого. Напротив, возникало порой острое желание эту самую жизнь покончить побыстрее, чтобы, возможно, потом, возродившись когда-нибудь на этой земле, получить все то, что недодано ныне.

И только на двадцать втором году жизни, весьма благополучно, по разумению окружающих, и фатально несправедливо, по собственному мнению, разменивая драгоценные годы в приемной государева чиновника, а ночи, при случае, — в его постели, подняв однажды глаза от бесконечно бегущей дорожки серых букв, слагаемых в скучные слова на мониторе компьютера, Татьяна прямо перед собой увидела воплощенный образ своей мечты. Образ был живым, ярким, отчетливо, до мельчайших деталей просматривался при первом же беглом осмотре, к тому же имел имя, возраст, профессию, сложившуюся и довольно яркую биографию и, что самое главное, был доступен для общения с целью выяснения деталей и уточнения подробностей. Словом, это был готовый образ, воплощенный в известном психологе и, ко всему этому, — классической светской львице, женщине, лишенной возраста и недостатков, но наделенной неземной красотой и королевским величием, — Ванде Василевской.

Сначала все складывалось великолепно. Ничем, кроме как везением и благородным даром судьбы в качестве компенсации за все прошлые разочарования, не могла объяснить Татьяна ту череду случайных вроде бы обстоятельств, которые позволили ей оказаться к Ванде так близко, как это только было возможно в принципе. Более того, Ванда по собственной воле (а никак иначе она никогда и не поступала) начала реализацию программы, которую составила для себя Татьяна. Программы превращения Татьяны Фроловой в Ванду Василевскую. Разумеется, безумных планов уничтожения Ванды и фантастического замещения ее места, вернее, всех с блеском занимаемых ею мест, прагматичная Татьяна не вынашивала. Суть была в другом: рядом с Вандой должна была возникнуть, подняться на ноги, поравняться с ней другая женщина. Такая же неотразимо и вечно красивая, успешная в своем стремительном профессиональном подъеме, пользующаяся столь же непререкаемым авторитетом окружающих, вызывающая такой же восторг и обожание, она должна была вскоре зашагать с Вандой Василевской рядом — ноздря в ноздрю, как говорят конники. Кстати, ненавидя и боясь лошадей, Татьяна, неукоснительно следуя за Вандой, которая лошадей обожала и в юности чуть было не ушла в профессиональный конный спорт, пришла на ипподром и, изнуряя себя, тренеров и лошадей, упрямо осваивала нелегкие премудрости конкура.

Но это был еще не финал. Гром финальных фанфар должен был грянуть тогда, когда, пройдя некоторое время рядом, наравне с Вандой, Татьяна вырвалась бы вперед и, стремительно набирая темп, оставила образ своей мечты, некогда ослепительной, сияющей и недостижимой, далеко позади. Таким она видела финал, и только таким!

И было ведь — было! — то недолгое счастливое время, когда Ванда сама, крепко взяв за руку, вела ее к этому финалу. Но самые прекрасные времена и события в нашей жизни более всего памятны, если вдуматься, своей краткосрочностью и тем, что обрываются они. как правило, внезапно, в самый неподходящий, как нам представляется, момент. Судьбе Татьяны, видимо, наскучила лучистая улыбка, которая уже столько времени сияла на ее лице, обращенном именно к Татьяне, и она сочла возможным отвернуться. Нет! Она не просто отвернулась, спрятав свою лучезарную улыбку, напоследок она еще скорчила мерзкую гримасу, короткую и почти незаметную, но оттого еще более коварную и отвратительную. Всего лишь один бокал «Вдовы Клико» — и смешной провинциальный искатель столичного жемчуга сквозь призму этого глупого бокала показался вдруг чем-то вроде симпатичной, надежной, а главное — высокой ступени, которая позволит перешагнуть сразу несколько других, если пользоваться собственной лестницей, ведущей вверх. И еще ударившая в захмелевшую голову шальная, дерзкая мысль: «Эй, подруга! Ты еще ничего не замечаешь, хотя на самом деле умна и проницательна как ведьма, но я уже почти рядом, и только стол, уставленный дорогими закусками, да этот тонкий бокал, наполненный золотым искрящимся напитком, разделяют нас!» Никогда не пейте в присутствии тех, с кем затеяли тонкую, коварную тайную игру! Никогда! А если употребление алкоголя неизбежно — не позволяйте себе хмелеть, не допускайте, чтобы хмельные мысли злобными шипящими змейками просачивались наружу. Их укусы не принесут вреда тому, против кого направлены, но сложную игру вашу погубят непременно.

Но произошло то, что произошло: Татьяна снова оказалась у подножия пирамиды, по гладкой поверхности которой умудрилась вскарабкаться едва ли не до середины. И снова гадкая мыслишка о том, что все задуманное ею реализовано может быть не в этой жизни, закрутилась в сознании, сначала едва различимая, как сизое колечко табачного дыма, но дальше — все более отчетливая, словно уверенная в своем праве на существование. Трудно сказать теперь, чем мог закончиться тогдашний провал Татьяны, первый столь серьезный и сокрушительный в ее жизни, но судьба, видимо, устыдилась своего, прямо скажем, недостойного поступка, и пустым поздним вечером, когда гадкая мыслишка вовсю раскручивалась в сознании, даже отдаленно не напоминая робкое колечко сигаретного дымка, более похожая теперь на звонкую, стремительную и неудержимую стальную спираль, которую только что выпустили на свободу, позволив беспрепятственно распрямиться во весь рост, Татьяне неожиданно позвонил Виктор Подгорный.