Штрихи к портрету: В.И. Ленин – мыслитель, революционер, человек - Владлен Терентьевич Логинов

«Владимир Ильич, – пишет Крупская, – ничего так не презирал, как всяческие пересуды, вмешательство в чужую личную жизнь… историй, возникающих обычно на почве пересудов, сплетен, чтения в чужих сердцах, праздного любопытства… Его потом обвиняли в отсутствии чуткости… Мне кажется, что требование не заезжать в чужую душу усердными руками было проявлением именно настоящей чуткости»[76].

Исследование конкретной любви двух людей, писал Ленин, это предмет для романа, для художественного анализа индивидуальных отношений, обстановки, «характеров и психики данных типов» [Л: 49, 57]. Такой анализ менее всего поддается искусственному и надуманному схематизированию. Не случайно Владимир Ильич терпеть не мог тех «профессоров от любви», которые в пухлых, псевдонаучных книгах рассуждали о «теории пола» и поучали своих читателей «природе любви»…

Но Владимиру Ильичу, как политическому деятелю, гораздо чаще приходилось высказываться не столько о лирико-романтической, сколько о социальной стороне взаимоотношений между мужчиной и женщиной. Потому что при всей, казалось бы, неповторимости и индивидуальности этого чувства и оно не является чем-то «надсоциальным» и «внеисторическим», ибо, как замечал Ленин, существует и объективная логика «классовых отношений в делах любви» [Л: 49, 52].

«Классовые отношения в делах любви»??? Не пахнет ли это упрощенчеством и механическим перенесением абстрактных понятий, существующих в сфере политической деятельности человека, на сферу совершенно иного рода, сферу сугубо интимную?

Есть абстракция и абстракция… Ребенку, например, все окружающее его кажется простым и ясным, и он с величайшим удовольствием раскладывает весь мир по полочкам – хорошее и плохое, доброе и злое, черное и белое…

Позднее, по мере расширения и усложнения контактов с людьми и внешним миром, появляется иное ощущение и убеждение – в сугубой уникальности не только каждого человека, но и каждого индивидуального случая человеческих отношений… Поэтому советы старших, с их якобы пошлыми сентенциями и прописями, воспринимаются лишь как элементарная грубость, примитивизм и отвергаются целиком и полностью…

И наконец, со временем, по мере зрелости, появляется сознание того, что обобщения, мало того – многие из тех простых «прописных истин», к которым раньше относились с пренебрежением, это не упрощенчество, грубость и примитивизм, а жизненный опыт и умудренность, позволяющие типизировать самые сложные и многообразные варианты жизненных казусов… Как сказал кто-то:

«Ребенок и старец могут произносить одни и те же истины, но для старца они имеют значение всей прожитой жизни».

И все-таки, даже соглашаясь с возможностью такого рода типизации отношений между мужчиной и женщиной, можно ли переносить на эти отношения, или, как выразился Ленин, на «дела любви», какие-то классовые критерии и категории?

Казалось бы, тысячи потрясающих воображение и ум примеров этого великого чувства, оставленных нам легендами, поэзией, литературой народов мира, говорят об обратном… Но эта кажущаяся «внеисторичность» и «независимость» Вечной Любви, возвышающейся над всеми «суетными» перипетиями социально-политических конфликтов своего времени, остается лишь уделом поэзии и легенд.

Скорее, это лишь мечта о великой и чистой любви, которая прошла через столетия именно потому, что для миллионов и миллионов людей она являлась чем-то желанным, но недосягаемо высоким, идеальным, противостоящим низменной и грубой реальности жизни.

Конечно, в любом обществе всегда находились «он» и «она», которые во имя любви шли против этой «реальности», против предрассудков, против закона… В этом смысле в основе многих легенд вполне могла лежать – и зачастую действительно лежала – какая-то конкретная «история любви»… Но все-таки она оставалась именно индивидуальным случаем, казусом, а не обычаем, не общепринятым. Ибо как только из сферы романтической поэзии и легенд миллионы людей погружались в свою реальную, повседневную жизнь, тут-то и начинала выпирать на передний план та самая объективная логика «классовых отношений в делах любви», о которой писал Ленин.

В эксплуататорском (и буржуазном и добуржуазном) обществе, отмечает Владимир Ильич, любовь и обычные супружеские связи густо замешаны на такой основе, которая весьма далека от чистого и возвышенного чувства. Мало того, любовь и брак зачастую воспринимаются не как причина и следствие сложного процесса развития взаимоотношений двух людей, а как нечто независимое и даже противостоящее друг другу… Не в том смысле, что необходимость любви в браке отрицалась вообще… Нет, зачем же просто ей отводилось в этом союзе «надлежащее» место.

И в массе своей это зависело уже не столько от индивидуальных особенностей «характеров и психики данных типов», сколько от системы жизненных ценностей, присущей данному обществу.

Ленин конкретно указывает на то, как это проявляется в жизненной практике:

· материальный расчет («а сможет ли он должным образом обеспечить семью?») – у одних;

· классовые предрассудки («нашего ли круга невеста?») – у других;

· предрассудки национальные и религиозные («а какой она нации или веры?») – у третьих;

· наконец, просто запрет папеньки, грозящего проклятьем (и лишением наследства)…

Что еще можно добавить к этому перечню? Разве что страх перед одиночеством в этом огромном мире разобщенных людей? Впрочем, вполне достаточно и тех «обычных» проявлений, на которые указывает Ленин… Где уж тут после всего этого место для возвышенных чувств и эмоций…

Вот почему марксисты всегда высмеивали и отвергали попытки попов и мещанских моралистов выдать такого рода брачные союзы за «чистую любовь» и «идеальную семью».

Означало ли это отрицание «святости» и «незыблемости» буржуазно-мещанских брачных уз призыв к немедленному их расторжению, или, как выразился один из оппонентов Ленина, «приглашение всех жен уходить от мужей»? Конечно, нет! И если бы среди марксистов, писал Владимир Ильич, нашелся такой человек, то «самое большее, что сказали бы: нельзя же в большой партии без больших чудаков!» [Л: 30, 127].

Конечно, сводись вся проблема к такого рода чудачествам, о ней, вероятно, и не стоило бы говорить. Но в XX веке империализм, обостривший и еще более запутавший буквально все и главные, и второстепенные, и глобальные, и менее существенные противоречия буржуазного общества, умудрился довести до крайности и эту проблему – семьи, брака, вообще взаимоотношений между полами…

Угнетение, указывал Ленин, все более распространялось не только «на самые различные классы общества», но проявлялось и «в самых различных областях жизни и деятельности, и профессиональной, и общегражданской, и личной, и семейной, и религиозной, и научной, и проч. и проч…» [Л: 6, 56 – 57].

Соответственно и протест широких масс против всей господствующей системы выливался не только в различные формы политической и экономической классовой борьбы против капитала, но и в протест против существующих общественных, идеологических институтов, против устоявшихся традиций, обычаев, морали, в протест против «общепринятых» и «узаконенных» буржуазным обществом норм отношений между людьми, и в частности между мужчиной и женщиной.