Константин Павлович. Корона за любовь - Зинаида Чиркова

И всё-таки я до безумия, как пятилетний ребёнок, люблю смотреть, как играют в жмурки и во всякие детские игры. Молодёжь, мои внуки и внучки говорят, что я непременно должна быть тут, чтоб им было весело, и что со мною они себя чувствуют гораздо смелее и свободнее, чем без меня...»

И это действительно было так — здесь Екатерина не преувеличивала, как привыкла всегда преувеличивать свою роль, будь то мировая политика или нелады в семье.

Внуки легко и просто обходились со своей постаревшей и огрузневшей бабушкой — её голубые глаза всё ещё сверкали молодо и задорно.

Хуже было с политикой. Поначалу Екатерина не разгадала зловещий смысл революции во Франции. Она морально и материально поддерживала французскую эмиграцию, хотя убеждена была, что развратный Версаль сам виновен в своей гибели, и не думала поначалу, что идеи её друзей-просветителей подготовили и воодушевили революцию во Франции.

«Французские философы, которых считают подготовителями революции, ошиблись в одном в своих проповедях — они обращались к людям, предполагая в них доброе сердце и таковую же волю, вместо этого их учением воспользовались прокуроры, адвокаты и разные негодяи, чтоб под покровом этого учения (впрочем, они и его отбросили) совершать самые ужасные злодеяния, на какие Только способны отвратительные злодеи. Они своими преступлениями поработили парижскую чернь: никогда ещё не испытывала она столь жестокой и столь бессмысленной тирании, как теперь, и это-то она дерзает называть свободой!

Её образумят голод и чума, и тогда убийцы короля истребят друг друга, только тогда можно надеяться на перемену к лучшему!» — так писала она.

Как в воду глядела эта умная стареющая женщина. Она писала, что во Франции появится новый Цезарь, он усмирит вертеп, и все будут желать монархического правления.

«Верьте мне, — добавляла она не без сарказма, — никому так не мила придворная жизнь, как республиканцам». Через 13 лет её пророчество полностью сбылось: Наполеон короновался в 1804 году.

Но она пророчила ещё, что явится новый Тамерлан или Чингисхан, который поглотит революционную Европу, и тогда Россия всех спасёт.

Никогда не верила она в предсказания, всё постигала своим умом и тончайшей интуицией, но как оказалась права!

Однако императрица сделала всё, чтобы революционная зараза не распространилась и в России: на самого смирного, монархически настроенного издателя масонских трактатов Новикова обрушились наказания и создали ему бессмертное имя, а посредственный писатель Александр Радищев был отправлен в Сибирь за вполне невинную книжку «Путешествие из Петербурга в Москву».

Но так уж всегда было в России — судят не по делам, не по произведениям, а по тому, как пострадал тот или иной бессмертный...

А княгине Дашковой, не читавшей пьесы «Вадим» до печатного станка, она устроила головомойку.

«Признайтесь, — писала она президенту Академии наук, бывшей подруге и участнице переворота 1762 года, — что это неприятно. Мне хотят помешать делать добро: я его делала столько же для частных людей, сколько и для всей страны — уж не хотят ли затеять такие ужасы здесь, как и во Франции?»

Она намекала на известные события в революционной стране: там королеву Марию-Антуанетту разлучили с сыном и стали готовить против неё позорный процесс — мать обвиняли в постыдной связи со своим ребёнком.

И лишь тогда императрица поняла, что и в Париже всё начиналось с безобидных пьесок и прокламаций.

Она правила страной уже больше тридцати лет — она устала, и вокруг неё образовалась пустота. Мальчишка, моложе её на сорок два года, уверял её в страстной любви, и она поверила ему. Видела, что ничтожен, жалок, хоть и образован и сыплет модными мудрёными словами, а не могла отказать себе в последней, пусть лживой любви. Она привыкла любить, она не могла жить без любви.

И как же легко разгадали его современники:

«По мере утраты государыней её силы, деятельности, гения, он приобретал могущество, богатства. Каждое утро многочисленные толпы льстецов осаждали его двери, наполняли прихожую и приёмную. Старые генералы, вельможи не стыдились ласкать ничтожных его лакеев. Видали часто, как эти самые лакеи толчками разгоняли генералов и офицеров, коих толпа теснилась у дверей, мешала их запереть. Развалясь в креслах, в самом непристойном неглиже, засунув мизинец в нос, с глазами, бесцельно устремлёнными в потолок, этот молодой человек, с лицом холодным и надутым, едва удостаивал обращать внимание на окружающих его. Он забавлялся чудачествами своей обезьяны, которая скакала по головам подлых льстецов, или разговаривал со своим шутом. А в это время старцы, под началом которых он служил сержантом, — Долгорукие, Голицыны, Салтыковы — и все остальные ожидали, чтобы он низвёл свои взоры, чтобы опять приникнуть к его стопам...»

Прямой, склонный к сарказму и издёвкам Константин видел эти толпы, издевался над старыми льстецами, но и сам понимал, что Зубов силён, что одно его слово способно возвысить или уничтожить любого, и потому держался с ним запросто, ходил под руку. Он боялся Екатерины как огня, хотя и старался при ней вести себя самым естественным образом. Часто говорили они с Александром об этой отвратительной камарилье[8], но все их откровенные беседы кончались одним: «Что тут поделаешь, бабушка прекрасна, она — императрица!»

Нередко говорила Екатерина и со внуками о своём последнем часе, но всегда в романтическом, возвышенном тоне. Завещала похоронить её то в Донском монастыре, то в Царском подле урны с прахом её любимца Ланского, то в Троице-Сергиевой пустыни и всегда рассказывала им, какой видит себя в гробу — непременно в белых атласных одеждах, с золотым венцом на голове. «Когда пробьёт мой последний час, — писала она, — пусть будут только закалённые сердца и улыбающиеся лица...»

Неудача со сватовством внучки Алессандрины сразу же отразилась на здоровье царствующей бабушки, она слегла и несколько недель не вставала: никогда ещё не испытывала она такого унижения и оскорбления от семнадцатилетнего мальчишки, хоть и носившего королевскую корону Швеции. Но прошло и это, царица оправилась от потрясения и снова работала, как всегда, принимая своих секретарей и докладчиков. Но силы её уже были на исходе.

Собрав своих старших внуков, она переехала в Царское Село, её любимое местопребывание летом и осенью. Но осенняя гроза 1796 года так испугала её, что она поскорее вернулась в город. Гроза осенью — событие небывалое. Сверкали молнии, деревья стонали под резкими порывами ветра, ливень барабанил по крышам так, словно кто-то наверху опрокинул полные вёдра воды.

Потом она рассказывала Александру и Константину, что такая же гроза разразилась осенью 1761 года, когда умерла императрица Елизавета. Может быть, и совпадение, может быть, и примета, может быть, и небесный знак, но Екатерина хотела завершить все свои земные дела.