Борджиа - Мишель Зевако

Форнарина слабо вскрикнула. Она склонилась, приподняла старую женщину и обняла ее.

– Мама! – сказала она дрожащим голосом. – Мама, я вас люблю, а вы… Разве больше вы не любите свою дочь?

– Господи! Господи! – воззвала старуха. – Она меня прощает!.. Она не оттолкнула меня… Она все еще зовет меня мамой!

Старая Роза перестала плакать, подавила душившие ее переживания и продолжила:

– А теперь, дочь моя. Надо, чтобы ты узнала всё…

– Мама, – сказала Форнарина, – мне надо пойти в пекарню Нунчи…

– Сегодня ты не пойдешь, дитя мое.

– Но, мама, с меня же вычтут за день. У нас не будет денег.

– Розита!.. Я уже сказала, что ты узнаешь всё, – ответила Мага лихорадочной скороговоркой. – Чего стоит твоя жалкая плата! Смотри!

Она подвела девушку к сундуку, открыла выдвижной ящичек. Он был заполнен золотыми и серебряными монетами. Форнарина посмотрела на старуху с удивлением.

– Не понимаешь? – спросила колдунья. – Ты не понимаешь, что я позволила тебе трудиться ради жалкого заработка, потому что не хотела, чтобы … догадались, чтобы … не пробудились подозрения!.. Сегодня, дочь моя, ты не пойдешь в пекарню и завтра тоже, и во все последующие дни…

Старуха вдруг прервала свою речь.

– О! – пробормотала она – Он приходил!.. Он был здесь… Сидел в этом кресле…

Она задрожала и, повернувшись к Форнарине, добавила:

– Слушай, Розита! Сейчас ты узнаешь, почему у тебя нет ни имени, ни семьи…

Было около десяти часов утра.

Почтовая карета остановилась возле Флорентийских ворот, рядом с дубовой рощицей. Из нее вышла дама, одетая в черное, и пешком быстро вошла в Рим, а потом направилась в сторону Ватикана. Но подошла к нему не со стороны фасада, а с тыльной стороны, где раскинулся огромный, окруженный стеной сад. Проникнуть в эту часть Ватикана можно было только через низенькую калитку, которой давно уж не пользовались.

Женщина в черном, с густой вуалью на лице, прошла вдоль стены до той самой маленькой дверцы. Она с дрожью вставила ключ в заржавевшую от времени скважину, которая скрипела, сопротивлялась усилию и наконец поддалась.

Гостья оказалась в саду. Она постояла чуток, потом поспешно направилась в элегантный павильон, полускрытый гигантскими кустами олеандров. У входа в павильон меланхолично прогуливался старый слуга, одетый в простую черную ливрею. Заметив незнакомку, он рассерженно крикнул:

– Синьора, как вы попали сюда? Уходите… Скорее!

Не отвечая, женщина вынула из-за пазухи маленькое золотое распятие и протянула его слуге. Тот мгновенно склонился в глубоком поклоне.

– Извольте… доставить это распятие… вы сами знаете, куда, – взволнованно распорядилась женщина.

Слуга взял распятие, посторонился, чтобы гостья смогла пройти в павильон, и отправился во дворец.

Дама же вошла в уединенную комнату, села и стала ждать, прислушиваясь, с бьющимся сердцем.

Прошло более часа. Наконец послышался шум шагов по песку. В проеме двери появился мужчина и посмотрел на гостью со смесью любопытства, недоверия и беспокойства. Дама быстро поднялась. Медленным жестом она открыла свое лицо…

– Графиня Альма! – глухо вскрикнул мужчина.

– В иные времена, Родриго, вы меня называли Онората! – тихо ответила женщина.

– Синьора! – сказал мужчина. – Здесь нет ни Родриго, ни Онораты… Я вижу пред собой графиню Альму, противницу нашей Церкви… А я… я – только скромный грешник, который проводит последние часы своей жизни, замаливая свои ошибки перед Милосердным и Всемогущим… Ну садитесь, синьора…

Женщина, вся дрожа, повиновалась. Слезы навернулись на ее глаза. Мужчина наблюдал за нею острым, пронзительным взглядом.

– Семнадцать лет! – проговорила гостья, оглядываясь. – Прошло семнадцать лет, как я в последний раз проникла сюда… Вы говорите о своих ошибках… А кто мне простит мои?

– Господь милостив, синьора…

Опустив голову, скрестив руки, мужчина ждал и не задавал никаких вопросов.

– О! – продолжала костья, – с тех самых далеких времен я страдаю и плачу. Клятвопреступница, неверная жена. Я изменила своему долгу… Мимолетная гордость и амбиции бросили меня в ваши объятия… О, как я жестоко наказана! Ребенок, тот ребенок которого я трусливо оставила на пороге храма… Сколько раз я мечтала об этой бедной малышке!.. Сколько раз я говорила себе, что те несчастья, которые посыпались на наш дом, стали лишь справедливым наказанием за мое преступление!..

– Господь справедлив, синьора…

– Вам ли говорить мне это! – воскликнула в порыве негодованья графиня Альма. – Это вы, Родриго, посоветовали мне бросить ребенка. Это из-за вас, Родриго, пострадал род Альма, как пострадали все дворянские фамилии Италии!

– Папа не может отвечать за ошибки любовника.

– Да, – ответила графиня с горечью, – да, святой отец…В самом деле, вы больше не Родриго, а я – не Онората… Значит, я обращаюсь к святому отцу… К суверенному понтифику обращаю я свою смиренную мольбу…

– Говорите, дочь моя, и если только удовлетворение вашей просьбы будет в моих силах, я сделаю это.

– Святой отец, – продолжала графиня, тщетно пытаясь придать своему голосу твердость, – если бы речь шла только обо мне, я бы давно отказалась от этого мира… Дверь монастыря прихлопнула бы мой позор, подобно крышке гроба…

– Это было бы прекрасное решение, – живо поддержал папа.

– Но я не в праве его осуществить!.. Если бы речь шла только о графе Альбе, то в силу своей моральной слабости быстро приспособится ко всему, что Ваше Святейшество сможет предложить ему в обмен на цитадель Монтефорте.

– Граф Альма, – прервал папа с той же живостью, – может быть уверен, что его ждет в Риме, да даже и в Ватикане, блестящее положение, если ему захочется оставить свое орлиное гнездо… Поручаю вам сказать об этом супругу.

– Мне нет нужды его об этом информировать, святой отец… Граф знает, что сможет получить, если решит сдаться… И как часто он об этом мечтает!

– Ну и что же ему мешает? Я готов раскрыть ему свои объятья!

– Кто мешает ему сдать Монтефорте? Кто мешает мне заживо замуровать себя в монастыре? Моя дочь… Беатриче.

– Ребенок! Я дам ей великолепное приданое. Я сделаю ее принцессой. Я сделаю для нее еще больше. Я выберу для нее партию, на которую сегодня могла бы претендовать разве что королевская дочка. А человек, которого я ей предназначил, сам, быть может, взойдет на королевский трон… И тогда ваша дочь станет королевой! Слышите, Онората, королевой!..

– Ваше Святейшество только что назвал меня Оноратой!

– Как-то невольно вырвалось!