Мария Кантемир. Проклятие визиря - Зинаида Чиркова

Пётр Андреевич вспоминал своё прежнее сидение в Адрианополе. Вот такая же была картина. Сидение в страшной духоте двора, расположенного в самом центре пыльного душного города, разыгравшаяся подагра, метание внутри надоевших стен. Что мог он сделать в таких условиях? Но жизнерадостность, вечное присутствие живительной мысли никогда не оставляли его. И как всегда, словно бы само провидение пришло ему на помощь.

Отборные янычарские войска взбунтовались. Султанская казна оказалась пуста, платить жалованье янычарам было нечем, и они свергли Мустафу, поставили Ахмета, его родного брата. Но и положение этого нового правителя было не лучше — всё равно платить было нечем. Янычары грозили пограбить и сжечь весь Адрианополь. Султан изобрёл хороший ход: он оставил прежнюю столицу, перевёл все свои учреждения в Стамбул, бросив Адрианополь на произвол судьбы. Только так он смог сохранить свою власть.

Естественно, переехали в Стамбул, в новую пышную столицу Турции, и все дипломаты. Петру Андреевичу надо было всё начинать сначала — заводить новые связи, знакомиться с новыми визирем, пашами, муфтием, раис-эффенди. Все старые, разумеется, были заточены и удавлены...

Ахмет, как и все турки, с большим подозрением относился к русскому послу, и новый визирь — Далтабан — перенял это отношение султана. Злились турки из-за Азова.

Когда вспоминал Пётр Андреевич второй поход русского царя Петра на Азов, он всегда улыбался: хорошее было время, он сам, тогда ещё молодой и почти безусый, участвовал в этом походе. Первый поход кончился ничем: турки сидели в Азове крепко, русским пришлось снять осаду и отойти. Но ко второму походу молодой русский царь приготовился хорошо. Мало того, что по суше шла несметная рать под началом генерала Шеина, испытанного в боях воина, так ещё и по Волге спускалась вниз целая флотилия, построенная стараниями упоенного морским делом молодого царя. Строилась эта флотилия в Воронеже, и Пётр сам тесал брёвна, набивал доски, смолил корпуса и кроил паруса для своих галер.

Он сам и вёл эту морскую эскадру под именем Петра Алексеева, капитана главной, самой большой, галеры.

Шум от битвы был такой, что только можно было затыкать уши. Турки не выдержали осады, бежали, впервые бежали от русской армии.

Было чем гордиться Петру, было за что злиться туркам, не забывшим обиды.

Потому и двор отвели в Стамбуле Толстому такой, что грозила вот-вот обвалиться крыша. Ветхие деревянные стены конюшен и самого дома то и дело издавали стон, словно бы предупреждали об опасности.

Никакие протесты Толстого Далтабан не принимал в расчёт, аудиенции не давал, а его верные слуги лишь прогибались в низких поклонах перед русским послом и коварно улыбались за его спиной.

Двор действительно рухнул. Только тогда забеспокоились на султановом дворе, переселили Толстого со всей его свитой в новый, просторный, окружённый садами и фонтанами дворец и даже позволили некоторые вольности. Теперь посол мог свободно выезжать в город, разговаривать с людьми, хоть и сопровождали его всегда свирепые и молчаливые янычары, приставленные будто бы для его защиты, а на самом деле для слежки и соглядатайства.

Но это случилось уже при новом визире, Асан-паше...

А пока что Толстой с трудом добился только одного — выехать на турецкий и египетский базары, с тем чтобы добыть мази, помогающие при подагре. Он так горестно и жалко расписывал своё действительно не слишком цветущее положение одному из слуг Далтабана, что тот наконец дал долгожданное разрешение.

И вот Пётр Андреевич в сопровождении своего верного камердинера Андрея и двух янычар ехал в своей лёгкой коляске по знойному городу на турецкий базар, где ещё не бывал ни разу со времени своего жительства в новой столице Турции.

Возле серого невзрачного арочного входа на базар было не протолкнуться. Крытые коляски, кареты, ручные тележки, арбы, в которые были впряжены ослики или пары горбоносых мулов, заполняли всё большое пространство перед крытым базаром. Толстой удивился: как будто нет нигде толчеи, как будто не очень-то много людей снуют перед арочным входом, а между тем поставить свою коляску пришлось далеко от этого входа. Пётр Андреевич с трудом, едва переставляя больные подагрические ноги, вылез из экипажа и, поддерживаемый Андреем, пополз к входу.

Странную группу составляли эти люди. Впереди шагал с помощью слуги сам посол в блестящем нарядном русском камзоле, в коротких штанах, заканчивающихся чуть ниже колен, в огромном парике, спускавшемся на плечи и спину локонами белокурых, завитых конских волос, в высоких остроносых туфлях, увенчанных квадратными пряжками с фальшивыми камнями, в чулках, поддерживаемых голубыми подвязками.

Лакей тоже заставлял здешнюю публику оглядываться на себя: его коричневый камзол побуждал думать о том, как тяжело носить его в этакую жару.

А угрюмо и свирепо глядевшие янычары были одеты, как и всегда, в шёлковые яркие тюрбаны и просторные шальвары, опоясанные красными кушаками, за которые заткнуты были ятаганы.

Впрочем, особенно любоваться этой странной группой было некому: весь здешний народ, женщины в тёмных и ярких покрывалах и бесформенных одеждах, турки в разноцветных тюрбанах и остроносых низких башмаках, расшитых разными шелками, — все спешили туда, в тёмное чрево базара.

Толстой шагал не торопясь, слегка преувеличивая свою болезненность. Он то начинал хромать, подволакивать ноги, то слегка стонал будто бы от сильной боли в суставах.

Янычары следили за всеми его движениями, и Пётр Андреевич знал, что его поведение на этом базаре сегодня же станет предметом донесения самому Далтабану.

И потому он несколько преувеличивал свои хвори, хотя и на самом деле ноги его были уже не теми молодыми, когда он лихо скакал на коне при взятии Азова...

Базар встретил их таинственной полутьмой, бесконечными рядами лавок, узкими улочками и переулками, в которых так легко заблудиться, неверным тусклым светом, едва пробивающимся сквозь извечную пыль на куполах и крытых прозрачных крышах лавок и лавчонок.

Широких улиц здесь было всего несколько, а между ними — узенькие, едва протиснуться, переходы, извилистые закоулки, где может поджидать неведомая опасность, но самое главное — такие длинные и теряющиеся в полутьме проходы, что сердце замирало от одного только взгляда на необозримые коридоры, заполненные товарами, лавками, сидящими перед каждым прилавком продавцами, на все лады расхваливающими свой товар. Пётр Андреевич буквально потерялся от такого зрелища.

Длинная широкая улица была наводнена по сторонам лавками, сверкающими драгоценностями. Под прозрачными витринами стояли нагоревшие свечи, освещающие золото, изумруды, бриллианты, топазы.

Эта улица принадлежала наиболее богатым купцам, владевшим отменными заказами на драгоценности, изделия из золота и серебра. Подобные заказы делал султанский двор или его приближённые.

Она тянулась и тянулась без конца, и Пётр Андреевич с тоской подумал, что напрасно ввязался он в эту историю: ему просто не найти ту лавку, о которой толковал ему разносчик благовонных мазей и масел...