Перевод русского. Дневник фройлян Мюллер – фрау Иванов - Наталья Баранникова

Но нужно переводить. Вот, дамы и господа, несут коронное блюдо – голову барана, которая двое суток томилась в духовке… – Сережа, передай, пожалуйста, огурчик! – Вам, господин архитектор, поручают почетную миссию: резать голову на куски и раздавать гостям с пожеланиями и комментариями. Извольте проникнуться гордостью за доверенное вам проведение ритуала! – Спасибо, Сережа.

Симпатичный швейцарец под одобрительный гул кромсал голову и придумывал эпитафию к каждому куску, а я всю эту чушь переводила. Когда он подцепил вилкой и извлек наружу сморщенный язык, а другой рукой стал его медленно вырезать, то уставился на меня и в глазах его уже заблистали остроумные искорки сочиняемого для меня изречения. В эту секунду я пожалела, что меня вообще когда-то понесло в лингвистику. Вот он, язык, вырезается из бараньей головы, чтоб, насмехаясь надо мной, изобразить из себя символ моего образования, который я должна буду под аплодисменты съесть…

Справляясь с дурнотой и оставаясь на поле боя, я четко по-немецки сказала: «Только попробуй, только осмелься вручить мне сейчас этот язык. Я ни слова больше не переведу и брошу к чертям вашу делегацию!»

Все уже тоже на меня смотрели, и Сережа из Москвы сочувственно улыбался, когда вдруг язык неожиданно достался умнице Маше, любовнице швейцарского специалиста, и, поскольку экспромт архитектора вышел не ахти, все двусмысленно захихикали.

Кулинарную кульминацию – глаза барана – имели право попробовать только гости мужского пола с пальцев женщин-казашек. Тут-то и я посмеялась.

Я проснулась в гостинице с единственной мечтой: о хрустящей булочке с сыром и вареньем с чашечкой горячего кофе – крепкого, черного… Я знала, что такие завтраки здесь не подаются, но воображение разыгралось и стенало. Кофе, кофе! Я быстро собралась к завтраку. Внизу нас уже ожидали радушные люди. Был подан остывший бараний бульон с плавающими в нем островками жира – сказали, прекрасно восстанавливает после пьянки…

А город Алма-Ата мне понравился. Просторно, зелено. С Машей мы побывали в знаменитой бане – в женский день. Баня была великолепная… В круглой зале, под светлым куполом в несколько десятков окон, на беломраморных скамьях, которые также располагались по кругу, сидели в красивых позах чудные, стройные женщины. Они катали по своему гладкому, как мрамор скамеек, телу восковые шары, натирались медом, опускали черные длинные волосы в шайки с горячей водой… Они были так изящны и прекрасны, что я чувствовала себя среди них варваром.

Баня напоминала римские термы; как известно, многие строители пытались воспроизводить сооружения знатных римлян, которые строили для себя и своих граждан бассейны-храмы. Возлежишь там в огромной ванне, закинув голову, и созерцаешь стены купальни, украшенные росписью и статуями, стены возносятся к облакам, и венчает их чудесный купол с круглым оконцем в небо. И всякий «придел» такого храма имеет свое назначение, свои ритуалы. Повсюду мраморные изваяния и благоговейная тишина – ну просто храм омовений.

У русских банные удовольствия не были связаны с изысканной архитектурой – дровяная нагретая избушка, славный веник, а зимой – ныряние после бани в сугроб или прорубь: вот и весь нехитрый культ, зато в сталинское время и в России завязались особые взаимоотношения бассейна и церкви. Одна из церквей в Риме построена по проекту Микеланджело на руинах терм, а в Ленинграде взяли – и устроили бассейн прямо в храме. На месте алтаря – вышки для выполнения прыжков. Коммунистический лозунг повесили там же, в алтаре (видела своими глазами в 1977 году!). Кстати будет упомянуть, что церковь, когда она была церковью, принадлежала лютеранской общине, немцам, которые со времен основания Петербурга проживали там. Пасторов, разумеется, расстреляли в тридцать седьмом или восьмом…

А на месте взорванного собора Христа Спасителя в Москве сначала хотели строить великую вавилонскую башню: Дворец Советов. Проект был внушительный, башня должна была иметь невиданную высоту в полкилометра, но – мало, мало! На вершину хотели взгромоздить статую Ленина, не к ночи будь помянут. И какую!!! Степень гигантомании у людей не всегда прямо пропорциональна их физическим недостаткам, но уж точно больному самолюбию. Если к Ленину приставили бы для сравнения статую Свободы, она дотянулась бы факелом только до того места, где ноги к туловищу прикрепляются, – вот каким огромным должен был предстать Ленин! Ничего, что в сырую погоду он отсиживался бы в облаках, зато в ясные дни являлся бы в полном великолепии. Так москвичи и определяли бы степень видимости: «Ну как там сегодня, Ленина видать?» – «Гораздо лучше, по пояс». Или: «Он сегодня безголовый, но, глядишь, завтра покажется – закат был ясным…»

Однако, согласно официальной версии, война помешала строительству, и огромный укрепленный котлован Дворца превратили в общественный бассейн под открытым небом. Морозными вечерами клубился и светился таинственно пар над огромной чашей в центре Москвы…

Но не складывается судьба бассейнов на месте храмов – только наоборот.

Программа знакомства с городом включала в себя поездку к сумасшедшему художнику. Он был знаменитостью местного значения. Солидный, статный мужчина в грязном спортивном костюме «адидас» проводил нас в свою мастерскую, тоже загаженную, но чрезвычайно живописную: с каждого угла, где притулился в груде непонятных вещей сломанный стул, с каждого подбитого кувшина, с каждой банки с кистями, с каждой тряпки, вымазанной маслом, можно было писать натюрморт. На шатком столике, на старинной керосинке, каких больше не встретишь, что-то вонючее пыхтело в эмалированной кастрюльке с черным кантиком…

Картины художника были яркие и красочные, на огромных полотнах. Он ждал, что мы купим. Так и заглядывал всем вопросительно в глаза. На моих глазах он задержался и что-то смекнул. Я сразу поняла, что добром это не кончится.

Был у художника мужской зал, где демонстрировались картины с изображением обнаженной натуры. Женщины туда не допускались. Но, как переводчику, мне сделали исключение – и, увидев картины, я не могла не улыбнуться. Передо мною были те необыкновенно красивые казашки, которыми без запретов можно было любоваться в женский банный день. Правда, с полотен они глядели томно и дерзко, что, ясное дело, нравилось художнику, и волосы их на каждой картине были сплетены в мелкие косы, что тоже, очевидно, представляло для художника волнующий интерес.

Когда мы вернулись из «мужского зала» в грязную мастерскую, художник припер меня к стенке: «Ты совсем другая, нежели все женщины, которых я рисовал… Ты должна выпить лошадиный кумыс. Я тебя прошу!»

Ну, хорошо. У них так принято – угощать, и невежливо будет не принять угощения. Я сказала себе: «Кумыс – не баранина», и смело выпила кисленькую жидкость.