Зеркало - Екатерина Рождественская

– Пап, мы скоро вернемся! – крикнула Лиза, пытаясь перекричать сирены, подскочила и поцеловала заросшую щеку отца.

Они поспешно ушли, хлопнув дверью. Андрей Николаевич глубоко вздохнул и умоляюще посмотрел на жену.

– Иди с девочками, прошу тебя.

– Давай я лучше что-нибудь тебе почитаю, и не отсылай меня, я никуда не уйду. – Софья присела к мужу на кровать, взяла с тумбочки газету и стала монотонно читать, не вникая в смысл. Она читала, перекрикивая сирены, про советские войска, про немецкие бомбардировщики, про товарища Сталина и могучий русский народ. Читала и читала, не прерываясь, одну статью за другой.

Вдруг выключился свет и раздался страшный свист, который, заглушая всё вокруг, становился все слышней и отчетливей. Софья Сергеевна взглянула в окно, где в полной темноте увидела луч прожектора, который шарил по черному небу из стороны в сторону, пытаясь поймать в луч немецкий самолет. Свист приближался, целенаправленно и неотвратимо, словно с каким-то страшным посланием, от которого никуда не деться и не спрятаться. Сердце Сони сжалось, превратившись в маленькое дрожащее испуганное животное, которое и хотело бы убежать, да куда уж теперь, поздно. Она вернулась к мужу и схватила его за руку. И тут раздался грохот от жуткого взрыва, словно в соседней комнате запустили одновременно тысячи мощных фейерверков, которые Соня видела только на Ленинских горах в дни больших праздников, и то от каждого залпа приседала и зажимала уши. Ей на секунду показалось, что ее саму разнесло на части. Оглушенная и не понимающая еще, что делает, она бросилась прикрыть собой мужа, словно своим телом могла спасти его от снаряда. Звонко и в один миг лопнули, взорвавшись, все оконные стекла и рассыпались по комнате в блестящую пыль. Ухало, шумело и вздрагивало все вокруг, никогда еще не приходилось так долго слушать эти уничтожающие звуки. Снова взрыв, чуть дальше, но силы неимоверной, пол заходил ходуном, словно началось великое землетрясение. Запахло гарью и бензином, а все вокруг орало, стонало, свистело и визжало. Глаза открыть было трудно, стеклянная пыль моментально въедалась, забираясь глубоко под веки. Еще взрыв и еще, снова рядом.

Софья лежала в сверкающих, как иней, мельчайших осколках, закрыв мужа своим телом, лежала, потеряв счет времени, посреди страшного грохота и едких вспышек и прислушивалась, скорее не слыша, а чувствуя приближающийся свист бомб, каждый раз прощаясь и молясь. Как не хотелось умирать, как хотелось дождаться сына, как хотелось жить, господи! Стеклянная пыльца с привкусом крови скрипела на зубах, но губы продолжали и продолжали шептать очень нужные материнские слова.

Когда наконец все замерло, Софья Сергеевна удивилась внезапно обрушившейся тишине. Она вслушивалась, как могла, пытаясь вновь обрести слух. Понемногу звуки возвращались, хотя стали теперь другими, не механическими и дребезжаще-стальными, а более живыми и привычными уху. Где-то вдалеке кричала женщина, протяжно и долго, приговаривая что-то неразличимое и подвывая, как собака; нежно и смертельно свистели пули, направленные кем-то наобум; рядом, в двух шагах, что-то шипело и потрескивало, но тихо, без надрыва, как-то привычно и буднично, как обычный костерок; совсем над головой, шелестя, трепыхалась на ветру занавеска, передвигая железные колечки по деревянному карнизу. Софья пыталась вычленить все эти сравнительно мирные звуки из общего фона, чтобы немного передохнуть перед следующим налетом. Но все закончилось.

– Андрюша, как ты? – прошептала Софья пересохшим ртом. Слова были еле слышны, голос стал совершенно механическим, чужим и монотонным. Софья попыталась откашляться, но лишь обрезала десну, надкусив очередной осколок. – Андрюша, – снова позвала она, приподнявшись на руках и пытаясь сесть. – Андрюша, что ты молчишь?

Софья Сергеевна посмотрела на мужа. Он уже не дышал, больное и усталое сердце не могло такое выдержать. Его широко открытые глаза были засыпаны, как мельчайшими бриллиантами, маленькими стеклянными осколками. Лицо, такое родное и любимое, стало похоже на ледяную скульптуру, которую наспех вытесали, но еще не отшлифовали.

– Андрюша, что с тобой, Андрюша? – Софья стала трясти мужа за плечи, пытаясь то ли разбудить, вернуть его, то ли сбросить страшную стеклянную крупу с лица.

Она, наконец все поняв, вдруг резко и со звоном встала из-под стеклянного сугроба, роняя вокруг осколки. Ветер играл занавесками, которые полоскались, как белье на веревке. По комнате, густо усыпанной толстым слоем битого в пыль стекла, летал пепел и обрывки страниц из не полностью сожженных чужих книг. Страницы влетали в комнату и вылетали, словно случайные птицы. Зеркало стояло спиной к окнам и от взрыва почти не пострадало, только в самом его низу появился аккуратный круглый след не то от пули, не то от осколка, ведущий куда-то внутрь, и больше ни трещины, ни царапины, совсем ничего, просто маленькая круглая черная норка. Разве что призеркальный столик был тоже весь в стеклах, хотя как они там оказались, одному богу известно. Софья машинально смахнула на пол несколько осколков и посмотрела на свое отражение. Вдруг поседевшие не то от горя, не то от стекла волосы блестели мелкими острыми льдинками, брови, ресницы, само лицо, она вся была покрыта тончайшей отливающей пудрой, делающей ее полупрозрачной и не совсем реальной. Из левого века текла кровавая слеза, прочерчивая свой странный видимый путь среди прилипших осколков. Но никакой боли Софья не чувствовала. Она сделала шаг, погрузив ногу в стекло, как в морскую пену. Осколки захрустели, скрипя и утрамбовываясь под ее тяжестью. Снова шаг, и снова хруст, словно полопались слишком туго натянутые нервы. Софья пошла, неловко переступая, к двери и толкнула ее. Отворились обе створки, открылись послушно и плавно, прямо в ночь, во двор, почти в тишину, в пустоту. Не было ни пола перед ней, ни комнаты, ничего, сплошная черная дымящаяся дыра. Бомба попала в соседний дом, прихватив часть незлобинского и разметав по двору крыльцо с лестницей и прихожую. Двери во все остальные комнаты стояли, как ни в чем не бывало, охраняя соседское добро. Софья смотрела на заваленный стеклом и досками двор, на оранжевые всполохи близких пожаров, на ночное июльское небо, усыпанное звездами, тоже напоминающими блестящие осколки. Она стояла в дверном проеме довольно высоко над землей – не сойти, не спрыгнуть, – будто на корме большого корабля, вышедшего ночью в море, и уже не видно, где кончается небо и начинается вода.

Телевизор в углу тихо, но вполне различимо курлыкал голосом Марка Бернеса. Бернес очень нравился Софье Сергеевне, было в нем какое-то некричащее достоинство, убедительное спокойствие и заграничный шарм. Он пел, скорее музыкально говорил, глядя ей прямо в глаза через огромную призму с водой, увеличивающую изображение. Софья Сергеевна даже подсела ближе к этой призме, чтобы оказаться с ним совсем рядом, ведь он пел словно только ей, и каждый раз у нее замирало сердце, когда она слышала этот бархатный голос с особыми обертонами. Старая дура, думала она, семьдесят два, а туда же! Хотя как перед ним было устоять, пусть даже и в семьдесят два?