Убийства мальчиков-посыльных - Перихан Магден

— Вашего ворона? — удивился я. — Конечно, как же тут не напиться, если вспомнить ворона! Что за ворон, чей?

— Мадагаскарский ворон, — ответил он.

— Да ты что! Настоящий ворон?

— Ванг Ю очень любил вашего дедушку, — сказал он. — Ванг Ю жизнь бы за него отдал. У нас был ворон. Очень умный ворон. Читал сонеты Шекспира. Это ваш дедушка его научил.

Сколько удивительных, подчас невыносимых, сюрпризов преподносит жизнь! Правда, мадагаскарский ворон, декламирующий сонеты Шекспира, пожалуй, особенно невыносим…

— Ваш дедушка очень любил читать Шекспира, — продолжал Ванг Ю. — Когда он учил меня читать и писать, он заставлял меня зубрить монологи из «Гамлета».

— Гамлет — это пьеса для подростков, — заявил я. — Классика молодежи. — На мгновение я почувствовал себя болтливым мадагаскарским вороном.

— Как же это было… — пробормотал Ванг Ю. — Ах да, вот:

Сравню ли с летним днем твои черты?

Но ты милей, умеренней и краше.

Ломает буря майские цветы,

И так недолговечно лето наше![1]

— Это четверостишие наш ворон читал без единой запинки, — пояснил Ванг Ю. — Первое четверостишие самого любимого сонета вашего дедушки. Конечно, и моего любимого тоже. Я ведь любил то же, что и он.

Нда. Без сомнения, индийский слуга, без запинки читавший наизусть сонеты Шекспира, был не менее удивителен, чем мадагаскарский ворон. Не могу сказать, что не подумал того же, что ты, о мой проницательный читатель: может быть, убийца — слуга?

Той ночью я мог бы разговорить Ванга Ю и узнать все, что хотел. Но хоть меня порядочным человеком и не назовешь, не в моих принципах лезть в душу к пьяному, чтобы выведать его тайны.

— Ложись лучше спать, Ванг Ю, — сказал я, — и не расстраивайся. Хочу тебя только об одном спросить: как звали вашего ворона?

— Ангел, — ответил Ванг Ю. — Мы звали ворона Ангел, и ему нравилось это имя.

Я даже не стал спрашивать, почему его самого назвали «Ванг Ю». А только пожелал ему «спокойной ночи».

Он ответил:

— Спокойной ночи, господин, — и ушел спать.

Той ночью я страшно гордился собой, своим великодушием и благородством.

* * *

Хотя я был измотан телом и душой, а может, именно поэтому, я не смог заснуть до поздней ночи. Я даже не смог толком взяться за биографию моего лошадиного дрессировщика, хотя мне ужасно хотелось, ведь когда я берусь за какую-нибудь книгу, то забываю обо всем на свете, пока она не закончится, и живу только на ее страницах. Я всегда, с самого детства, любил книги. Все же на все девять томов этой биографии требовалось время, а мне хотя и не терпелось ее поскорее дочитать, пришлось бы иногда отвлекаться — лишь от необходимости немного передохнуть, в каких случаях я обычно читал сказки Андерсена.

Когда я погасил мраморный торшер, первые солнечные лучи уже коснулись тяжелых бархатных занавесей в моей комнате. Дважды, пока я засыпал, мне казалось, будто я падал в какую-то пропасть, отчего я вздрагивал и просыпался.

Мне снилось, что какой-то посыльный, задыхаясь, бежал по улицам и кричал: «Мама! Мама!» Это был не обычный посыльный. Это был тот самый малыш, которого я отправлял к Эсме и господину Волковеду; тот самый, у которого запачкался сзади чулок. Он в страхе бежал по извилистым улицам, а мадагаскарский ворон, сидя в клетке где-то вдалеке, пел своим трескучим голосом: «Спал как-то заяц в канаве…» Внезапно на углу возник огромный человек в черном. На ногах у него были расшитые серебром коричневые ковбойские сапоги на высоких каблуках. Он яростно топтал красные кружевные перчатки, лежавшие на асфальте, до меня доносился треск тонкой ткани. Между тем посыльный все бежал и бежал, и наконец очутился в каком-то тупике. Человек в расшитых сапогах продолжал топтать перчатки, которые стонали на разные голоса. Щегольские чулки с помпонами были у посыльного все в крови. Задыхаясь после быстрого бега, он стоял в тупике и кричал: «Мама! Мама! Мама!»

Я проснулся в поту. Вдруг с милым малышом что-то случилось? Злясь на себя за то, что меня не усыпили сказки Андерсена, я с беспокойством спустился вниз.

Ванг Ю, в котором ничто не напоминало о его вчерашнем состоянии, такой же раздражающе-серьезный и манерный, как всегда, будто ни в чем не бывало, накрывал стол к роскошному завтраку.

— Ванг Ю, — спросил я, — скажи мне, Ванг Ю, сегодня ночью или под утро убили еще одного посыльного?

Он с укором посмотрел на меня, словно желал пристыдить за беспокойство, и сказал:

— Вряд ли, господин.

Ясно было, что я в немилости, потому что видел его пьяным и заплаканным.

— Когда вам подать завтрак? — спросил он. — Будете сэндвич с курицей или паштет из мозгов? Апельсиновый сок или чай?

Я едва сдержался, чтобы не ответить ему: «Паштет из твоих мозгов, Ванг Ю». Схватив дедушкин макинтош, я выскочил на улицу. В городской газете ничего интересного не обнаружилось. Никто не умер, не погиб. Тот малыш-посыльный был таким маленьким, таким беззащитным. Когда я добрался, наконец, до конторы, от избытка чувств у меня лились слезы. Ничего не замечая, я застыл в вестибюле делового центра, перед старинным лифтом, вместо того чтобы, как обычно, подняться по лестнице. На железной двери лифта был выгравирован Икар. Счастливый, парящий Икар, совершенно не замечающий, как тают его крылья. Затаив дыхание, я дивился тому, что прежде не замечал такой красоты. И вдруг сзади раздались шаги. Они все приближались, приближались и, наконец, остановились рядом со мной. Это были ковбойские сапоги, расшитые серебром. Я не решился поднять глаза от этих страшных сапог и посмотреть вверх. Сердце мое бешено колотилось от страха.

— Добрый день! — произнес низкий, бархатный баритон. — Давно мне хотелось встретиться с вами. Ваш покорный слуга, профессор Доманья.

Так значит, этот широколицый, с мясистыми щеками и карими, слегка косыми глазами человек в огромной черной шапке и плаще, в ковбойских сапогах, расшитых серебром, и был знаменитый профессор Доманья! Все жители города знали, что в отличие от прочих адвокатов делового центра, чьи конторы состояли из одного, самое большее, из двух кабинетов, профессор Доманья — невероятно известный адвокат, специалист по морскому праву — занимал всю мансарду. Насколько в нашем городе было важно морское право, настолько знаменит в этой области был профессор Доманья. Однажды в лавке мсье Жакоба по какому-то поводу зашел о нем разговор. И мсье Жакоб охарактеризовал его мастерство так: «Он играет морским правом подобно мальчику, что ловко жонглирует мячами». Значит, именно он и носил расшитые серебром сапоги: самый знаменитый, самый лучший адвокат — профессор Доманья!

Он произнес громогласно:

— Ваш дедушка был моим старшим товарищем. Он был мне очень дорог. Я обрадовался, когда узнал, что вы заняли его контору. Ваш дедушка часто говорил: «Любой Ставрогин приносит с собой ветер и мощь океана». Можете не верить, но, как только вы появились, воздух в деловом центре и в самом деле поменялся. Вот вы какие, Ставрогины! Даже в самое скучное и затхлое место приносите свежий морской бриз.