Акулы во дни спасателей - Каваи Стронг Уошберн

Я ненавидел эту часть разговора. Я и хотел, и не хотел знать, чем он занимается. Особенно чем он занимается по настоящему, я о его способностях кахуны, понимаете? Но мама обычно рассказывала только об очередной награде, которую получил Ноа, новых крутых курсах и прочем, а о других его качествах ни слова — о том, чего мы до сих пор не понимаем. “Хотела бы я знать, что с ним происходит, — говорила мама. — Он тебе не рассказывал?”

Первые пару раз она спрашивала меня о нем, будто мы с ним общаемся за ее спиной, как обычные братья, — наверное, мама просто не понимала, как обстоят дела.

В тот раз я огрызнулся.

— Знаешь, — сказал я, — кажется, я в него больше не верю. Во всяком случае, так, как ты.

— Да не во что тут верить, — ответила мама, — ты же сам все видел, собственными глазами, не будешь же ты это отрицать?

— Я же не утверждаю, что этого нет, — сказал я. — Но почему тогда я ничего такого не чувствую? Если это боги, почему они не во всех нас?

— Где ты этого набрался? — спросила мама. — Хоуле так на тебя влияют? Раньше ты так не говорил.

— Я просто вижу, что вы не понимаете главного, — ответил я. — Полная стипендия, мам. Все, кто сюда приезжает, быстро попадают на драфт НБА. Каждый год. Впрочем, вы, наверное, не поймете этого, пока я не привезу домой первый чек на круглую сумму.

— Я всего лишь спросила, разговаривал ли ты с Ноа, — отрезала мама, и я не стал ей возражать. Мне хотелось сказать: может, я не чуствую того, что вы, потому что я единственный, кого заботит, как устроен мир.

— Ноа мне ничего особенного не рассказывает, мам.

Это была правда. Когда подходила его очередь (причем я слышал, что папа с мамой уговаривают его взять трубку), мы с ним такие: ну что нового, ничего, я слышал, в школе будет новая лаборатория, угу, а у вас вроде намечается выездная серия, ага, круто, тут сейчас дождь, паршиво, я хотел пойти на пляж, ну а еще что нового, ничего, и у меня ничего.

И вот кстати — дальше всегда была пауза. По ней я сразу понимал: в нем творится что-то такое, о чем он не расскажет никому. Но оттуда, куда я уехал, никак было не дотянуться туда, где остался он. Почему — не знаю. Верните меня сейчас туда, и я мигом перепрыгну эту пропасть, даже если понадобится толкнуть слезливую речь на манер маху, типа как обнять его по телефону. Верните меня сейчас туда, и я скажу речугу как нефиг делать.

Во время этих семейных созвонов последней со мной обычно говорила Кауи. Наверняка мама с папой ее подкупали, типа, не пойдешь за покупками в “Принц Кухио”, если не пообщаешься с братом, но если честно, разговаривать с ней было лучше всего. И меня это удивляло не меньше, чем остальных.

Помню, как-то раз она такая:

— С тобой они тоже так, спрашивают про Ноа?

— Ага, — ответил я. — Каждый раз! Зачем они все время это делают?

— Дин, я тебе клянусь, они, по-моему, иногда вообще забывают, что я существую, — сказала Кауи. — Они тебе говорили, что я вошла в список лучших учеников в Кахене? А еще в Национальное общество почета?[72]

Ей тогда было, кажется, лет четырнадцать, но я всегда такой, ого, потому что говорила она так, будто уже съехала от родителей. Я прям видел, как она сравнивает проценты по ипотеке и проверяет список вещей, которые надо взять на конференцию в Нью-Йорке, пока за бокалом вина разговаривает со мной, попутно разгадывая судоку.

— Не помню, — ответил я. — Вроде да.

— Не ври.

— Как хула? — спросил я, чтобы не ссориться.

— Хула отлично. Я выступаю с группой. На прошлых выходных мы танцевали в Ала Моана, на этой неделе будем в “Хилтоне”. Нам вроде бы даже заплатят, но деньги придется отдать халау.

— То есть ты в основном танцуешь для хоуле, — сказал я. — И тебе это нравится?

— Ой, да пошел ты, Дин, — ответила она. — Не строй из себя дикаря. Сам-то ты от холода превратился в хоуле, что ли?

— Нет, — соврал я.

— А домашку за тебя наверняка делают восторженные первокурсницы с бритым лобком.

Я рассмеялся.

— Да ладно тебе, я пошутил про хулу для хоуле, — сказал я, хотя она была права, и я был прав, и мы оба это знали. Забавно, если вдуматься, как мы оба раскусили друг друга и оба из-за этого друг на друга разозлились.

— Все и всегда так говорят: да ладно, это же просто шутка, — ответила Кауи, — а на самом деле это никакие не шутки.

— Полегче, убийца, — сказал я, хотя понимал, что ей движет. Понимал этот голод, эту злость.

Я думаю, даже то, что мы поговорили о Ноа, пусть немного, уже что-то значило. Это нас объединяло, только нас двоих, понимаете? Вообще-то Кауи меня недолюбливала, и я ее не виню. Позже, когда у меня в Спокане все испортилось, а она уехала из дома в Сан-Диего, в колледж, тогда она любила меня еще меньше прежнего. Но вот мы болтали по телефону, хвастались друг перед другом, подбадривали друг друга, потому что кроме нас двоих никто этого не сделает. И я видел то, что хотя я первый вышел в море на каноэ, чтобы пробиться к лучшему будущему для нашей семьи, Кауи и Ноа следуют сразу за мной.

* * *

В тот первый год, да, я начал поднимать голову и тусить с остальными ребятами на площадке, но по-прежнему оставался запасным Роуна, основного атакующего защитника, именно на него все надеялись, когда игра обострялась. К началу сезона второго курса я делал все возможное, чтобы не быть у него на подсосе, выкладывался в качалке, бегал по лестнице, прыгал на ящик, всегда, а не только на тренировке носил утяжелители и стер щиколотки до мозолей. Жил так, что засыпал и просыпался на площадке или в качалке, занимался до слюней и кровавого пота на тренажерах, скрип подошв по блестящему полу, я с мячом поднимаюсь, как волна, и опускаюсь. Но никто, ни команда, ни тренер, никто еще не знал, какой я.

А потом был тот день, у нас была домашняя игра, и они назвали его “гавайским вечером”, раздали болельщикам на трибунах пластмассовые леи[73], продавали с лотков пунш с ромом и ананасами и паршивую свинину калуа[74]. Когда мы вышли на разминку, я увидел, что некоторые болельщики на трибунах явно знали обо всем заранее и нарядились в дешевые синтетические гавайские рубашки из интернет-магазинов, соломенные шляпы, а в руках у них были эти идиотские коктейли, и мне захотелось дать по шее каждому хоуле, кто попался мне на глаза.

Я помню все это, словно играю прямо сейчас, словно то, что случилось, случилось отчасти в моем теле и происходит снова каждый раз, как я вспоминаю об этом. В тот вечер мы играли с Дьюком[75], важная игра в начале сезона, когда мы хотели показать, на что способны, но к большому перерыву отставали уже на двенадцать очков и сливали.