Мы живем неправильно - Ксения Букша

– Я еще не все сказал! – звереет, народ останавливается, обалдевает. – Больше никаких внутренних разбирательств. Если еще раз в пудовом мешке соли окажется пятнадцать килограммов… под суд пойдет… вся бригада!..

Андрей Михайлович чувствует себя микроскопом, который выучился отлично забивать гвозди. Это даже весело: трях вверх, потом хрясь вниз, прямо на шляпку, и гвоздь – ввых! – и сидит по шляпку в доске. Только с каждым гвоздозабитием теряется точность, мир в окуляре расплывается, да и стеклышко вот-вот вылетит. Сердчишко то припустит, то увязнет, мысли врозь, горло свело. На свежем воздухе ощущения проходят, но ненадолго; в троллейбусе – возвращаются, хотя Андрей Михайлович давно уже ни о чем дурном не думает. От духоты тошнота или от тошноты дыхание спирает? Приходится сойти, да в самом неудобном месте – перед мостом, выводящим на улицу Зенитчиков; на мосту пляшет дождь со снегом, в небе светит солнце, что-то невообразимое с погодой творится, думает Андрей Михайлович, всходя на мост.

Тут он чувствует удушье и уже настоящую панику: «Отравили!»

Он поворачивает назад. Петляя, как заяц, между сугробами и темными глубокими лужами стоянки, влетает в торговый центр «Окей». Ищет глазами красный крест.

– А где… у вас… медпункт? – спрашивает, задыхаясь, у охранника. – Что-то сердце прихватило.

– Может, скорую вызвать?

Скорую! Да, хочет сказать Андрей Михайлович, вызовите скорую! Но ведь скорая, она когда еще… пусть сначала в медпункт, там хотя бы врачи…

– Вот в ту дверцу, – показывает охранник, одновременно озираясь кругом: вдруг подстава это, террористы и всякое такое. Провожает Андрея Михайловича взглядом.

А тому вдруг становится так плохо, что он, влетая в медпункт, садится прямо на пол, зажимает голову между коленями и трясется.

– Помогите мне, – говорит он, – я сейчас умру, у меня сердечный приступ.

Медсестричка отставляет чайную чашку, присаживается на пол рядом с Андреем Михайловичем, помогает ему расстегнуть куртку, щупает пульс. От самого ощущения – ее рука на запястье – ему уже становится легче.

– А что сердце? Болит, колет? Не страдали раньше?

– Не страдал. Не колет. Останавливается.

– По-моему, наоборот, слишком быстро бьется. Вообще, у вас, похоже, все в порядке. Вы бежали? Ну, так вы не смогли бы бежать, если бы… Это нервное, я вам точно говорю.

– Мне уже три недели трудно глотать.

– Ну, нервное. Так может проявляться. Похоже, она говорит неуверенно. И еще – у нее тоненький голосочек. Будь она профессором, разве бы работала медсестрой в торговом центре? Наверное, она вообще лесбиянка.

Андрей Михайлович бродит между полками, толкается среди народа. Берет банку красной икры. Останавливает себя. Потом возвращается и все же берет. Какого черта, думает он. Внутри у него что-то с хрустом расправляется, сердце отпускает, и дышать становится не просто легче, а легче, чем когда-либо. Так порой мы вдруг понимаем, что у нас было заложено ухо, а теперь мы опять можем им слышать.

Женщина в пуховике и солнцезащитных очках шарахается от него в сторону. Андрей Михайлович топает огромными шагами вверх по мосту, и клетчатый шарф, размотавшись, волочится за ним по грязи.

Цон-цон-цон! Пришло СМС.

«Если ты думаешь, что можешь безнаказанно разрушать чужие семьи…»

Цон-цон-цон!

«…то нет, дорогая, не можешь. Ты уже не маленькая. Прекрати преследовать моего мужа, и…»

Цон-цон-цон!

«…чтобы я больше никогда о тебе ничего не слышала».

Кровь приливает к лицу. Кто бы это мог быть?

Аахх.

Срочно позвонить, объяснить. Нестерпимо, чтобы обо мне так думали, пусть даже и чужой человек, которого я не знаю.

Ну позвоню я. Ну и состоится у нас такой разговор:

«Алло. Это Аля Ерыгина».

«Зачем вы мне звоните?»

(Внушительно, серьезно.) «У меня ничего не было с вашим мужем. Хочу, чтобы вы это знали. Ваши упреки несправедливы».

Или нет. «Упреки» – это наезд. «Сожалею, что могла своим поведением…»

Нет. Подставляться тоже нельзя. По плинтусу размажет.

Вот черт. Выходит, не надо ей звонить. Пусть, выходит, остается в заблуждении. В неприятном заблуждении.

Аж вспотела. Нагрелась незаметно. Футыблин, как неловко получилось.

Я до и я после этой истории – два разных человека. Вот настоящая потеря невинности: тебя и не коснулись, а ты изменилась до неузнаваемости.

Какая профессия самая пьющая? Грузчики? Медики? Мне вот кажется, что нефтяники. Конференция по проблемам эффективности нефтехимического сектора Восточной Европы в первый же вечер обернулась тотальной пьянкой. Кое-кто успел бухнуть уже по дороге, главным образом, те, кому было далеко лететь, – Новый Уренгой, Нефтеюганск. Их выгружали из самолета тюками. Остальные пока держались; держался и Роман Иосифович Б. У меня потерялся багаж, Р.И. помог мне его найти, так познакомились. В автобусе, который вез нас в гостиницу, мы сидели рядом. Автоматическая болтовня, которую я привыкла поддерживать по долгу службы, переросла в интереснейший разговор. Р.И. быстро удивился, как меня занесло в нефтехимию; я пояснила, что начинала журналистом, а теперь тружусь в пиар-службе одного из московских холдингов. Сам же Р.И. представлял маленькую приборостроительную фирму из Питера.

Итак: мы приехали в гостиницу, но не смогли расстаться и пошли вместе на ужин, а после ужина отправились гулять. Прогулка увела нас далеко, так далеко, что мы заблудились и смогли выбраться к гостинице только в четыре часа утра. Вступив в сонный холл, замерзшие и мокрые (часть времени мы бродили по полю среди засохшей травы, глядя на огни взлетающих самолетов вдали), довольно пьяные, мы окоченевшими руками сгребли ключи от наших номеров и стали подниматься. Когда лифт остановился на моем этаже, Р.И. посмотрел на меня и сделал неверный шаг в коридор. Двери лифта затворились.

– До завтра, – сказала я, улыбнулась и помахала рукой.

– Тьфу ты, пардон, этажом ошибся, – сказал Р.И. – До свидания! – И он побежал вверх по лестнице.

Всего одна минутная заминка. Больше не было ничего. Всю неделю, с утра до вечера, мы ходили неразлучной парой; вместе сидели на одних и тех же семинарах; интересные выступления – обсуждали, на неинтересных – играли в крестики-нолики и в слова и просто переписывались на листке бумаги. Но ни разу Р.И. не дал мне понять, что хотел бы сблизиться со мной, да и я с ним не кокетничала. Сказать по правде (хотя кто поверит такой правде), у меня не появилось ни одной мысли о возможных «отношениях» с Р.И.; даже ту заминку у лифта я оценила только потом, спустя несколько месяцев после конференции, а тогда подумала, что его просто увлек разговор со мной. И все-таки: за неделю я привыкла к его постоянному присутствию; к его профилю (когда мы сидели рядом на семинаре) и фасу (когда сидели друг напротив друга в кафе). Я изучила его руки и его замашки – поднимать одну бровь, держать коньяк во рту перед тем, как проглотить. Неделя была долгой.