Тыквенный пирог - Елизавета Голякова

о, нет, даже я, я сам заберу его себе – и мигом выужу и свежую кровь, и твой Грааль, и еще черт знает что! О, уж он-то знает! – воин перешел на крик, и его голос хрипел, словно готов был вот-вот сорваться (жрец-то знал, как на самом деле Ирь может орать, и снова не переживал из-за таких мелочей). – Я ведь могу, могу! И верну, – раненой пти… нет, не птицей, драконом – раненым драконом бился властный скрежещуй крик, – верну все до последнего молитвы и брошенные мне души! Они капали яд в мое горло, пока я не забыл, кто я такой. Они жгли меня и заставляли молчать! Но я вернусь и сполна заберу свое!

Не то чтобы в его воплях оставался еще какой-то смысл. Они походили скорее на речи сумасшедшего, вдобавок еще и пьяного, но не настолько, чтобы повалиться мешком под стол. И, тем более, Ирь все это время исправно шагал в направлении, которое они раньше выбрали вместе с Лаксом – поэтому жрец только глянул на него, как на психа, и только. Его, жреца, связанного с той стороной на всю его жизнь, на каждую секунду этой жизни, ждали вещи куда более занятные. Например – странное марево, будто бы зависшее на границе миров. Будто бы легкая вибрация материй. И, в конце концов – старинная мелодия, едва достигающая ушей и похожая на легкий летний сон. Дудочка пела ее…

– Тшшш! – рявкнул Лакс наконец, от души плеснув водой в лицо другу. – Слышишь?

Тот утерся и стрельнул в него колючим взглядом.

– А слышишь ли ты?

Лакс, как хороший друг, честно прислушался. И – удивительное дело… Он будто бы действительно услышал. Что он, жрец, не так-то прост, что он лучше, чем орет сейчас этот драный воин, что друидским жрецам и вовсе дозволено чуть ли не все, так какого черта они прозябают тут в пустыне, когда… И так далее, далее, далее в пучину гордыни и гнева, захлестнувшую Лакса почти с головой.

Тогда он взмолился одним ему ведомым силам и вынырнул, тяжело и жадно дыша.

– Так вот что у тебя, падла, в голове! – прохрипел он. – Ирьиллин е**ть тебя Айбер! Ну и мрак же!

Ирь глянул на него взглядом без тени узнавания.

“Вот оно что, – думал Лакс, – вся его дурь будет переползать на меня, потому что невооруженным глазом даже не увидит границы между мной и им. Допрыгались…”. В то же время на задворках его сознания замаячило какое-то отвлеченное осознание, вроде постфактумом придуманное ехидное замечание давно разминувшемуся с тобой путнику. Лакс затолкал ее как можно дальше, вглубь, чтобы сейчас ничего не мешало ему бросить все силы на борьбу с хаосом внутри Хаоса, рискующую обрушиться на него снова, если не вытолкнуть ее из непутевой Ирьиллинской головы. Потом, потом он обязательно вернется к этому…

А пока жрец машинально гладил бороду – и боролся, боролся, боролся. Молился и немного проклинал, угрожал, умасливал и просто звал – а ему отвечали.

И часом позже они снова валялись на жухлой жалкой траве, вымотанные, пыльные и совершенно без сил, но абсолютно трезвые и в себе. (Кроме того, еще и в какой-то адской дыре, но это был вопрос другой).

– Думаю, я должен поблагодарить тебя, – Ирьиллин повернул голову к Лаксу и облизнул губы. – Спасибо, жрец. Спасибо, дружище.

– В качестве благодарности вымети хоть немного мусора из своей головы, ковбой, – едва ворочая языком, ответил тот.

И они оба рассмеялись, и это забрало последние их силы – и путники заснули там, где лежали, и их тела можно было до самого утра скормить койотами, а они спали так крепко, что не проснулись бы до того, как не был бы накормлен самый последний, самый ненасытный койот. Если ли в пустошах где-то на границе миров койоты?..

И дальше все было подернуто будто тенью, будто ласковым равнодушным маревом, одинаковым и серым. И все человеческое внутри, казалось, заканчивается и мелеет, истончаясь и сходя на нет. Лакс мрачнел, все чаще устало морщился, и наконец… попросту сдался.

– Эй, – серый безликий голос, не похожий на его бархатный бас, полный жизни, – эй, Ирь, я все. Не могу больше. Да и зачем?..

Ирьиллин обернулся к нему всем телом, подскочил, будто пролетев два разделявших их шага за треть мгновения, телепортировавшись, не иначе. А жрец уже оседал на землю.

– Ты чего это?! Лакс! Лакс, братишка, вставай!

Он подхватил его под локоть и попытался поставить, и поставил бы играючи, если бы не смешался и не запутался. Тут же отпустил, и жрец опустился в траву, а воин наклонился над ним, пытливо вглядываясь в лицо.

– Ну или посиди, отдохни, если нужно, – торопливо говорил он, сам того не замечая через слово переходя на диковинный выговор своей родины, затерявшейся в веках далеко позади, – можем сделать привал и пойти дальше, когда будешь готов, я не тороплю, и гребанный Грааль, конечно, не молодеет, но черт его знает, в конце концов!.. Ты чего это, Лакс, зараза?! Лакс?

Жрец молча махнул расслабленной рукой, прикрывая глаза.

– Грааль – всего лишь камень, разве нет?

Ирь едва не подавился слюной.

– Камень?!

– Камень из какой-то старой сказки. Я даже не видел его чудес никогда, и мы ни знаем ни одного человека, которого он бы спас. Или не человека. Какая впрочем разница…

– Это осколок старого мира, идиот! В нем больше силы, чем в чем либо еще, и он точно действенный, слово аса! С чего ты вдруг перестал верить в него?

– Не знаю.

– А должен бы!

– Зачем?

Тогда воин рыкнул и отскочил в сторону. Глаза его полыхали, и он выхватил кинжал и с силой вогнал его в землю скупым броском, а второй послал в ближайший серый камень. Кинжал ударился рукоятью и отскочил.

Ирьиллин застыл, как громом пораженный.

Его кинжалы – чистая магия и верная сталь. Нет руки ловчее его рук. Но кинжал лежал на земле, тускло поблескивал и мелко подрагивал, успокаиваясь от удара, вместо того чтобы по самую рукоять торчать из камня.

Никакой ругани, проклятий и звериного шипения не хватило бы, чтобы выразить все, что поднялось из составляющего Ирьиллина Айбера Хаоса. Он был буквально в отчаянии. Это случалось с ним однажды в прошлом, но он об этом начисто позабыл, и теперь вдвойне был ошарашен. Вдобавок, возвращались воспоминания о том, прошлом разе, весьма печальном…

Лакс лежал за его спиной бесформенной грудой, уйдя глубоко в себя и свое равнодушие. Кинжал предательски блестел