Поправка курса - Василий Павлович Щепетнёв

Мария Карлова выговаривает ей, что девочкам её лет бегать и прыгать невместно. Но через пару минут она вновь будет бегать и прыгать. И правильно делает. Годы болезни ушли, нужно бегать и прыгать! Развивать крупную моторику, говоря занудно.

Впрочем, я в дело воспитания не вмешиваюсь. Я вообще не вмешиваюсь. Сижу, дышу воздухом и читаю газету. А Чехов с Сувориным рассуждают о войне с японцами. Слышу то о Порт-Артуре, то о генерале Куропаткине, а то и, прости Господи, о Цзинчжоуском перешейке. Как и язык не вывихнут — Цзинчжоуский перешеек! А ничего, привыкли, и произносят пребойко.

И всё пытаются втянуть меня в свой разговор.

— Петр Александрович, вы единственный военный среди нас, штафирок. Что вы скажете о войне? — спросил Чехов.

— Война есть война, — ответил я.

— А все-таки? Что вы скажете о войне сегодняшней?

— Там, далеко, есть такая игра, вроде шашек. Японцы зовут её и-го. Некоторые полжизни проводят, играючи. Долго игра тянется, часами. Но мастер только глянет — и поймет, чем дело кончится.

Я ни разу не мастер, но…

— Но?

— Вы, Антон Павлович, сами видели — и Сахалин, и Владивосток. Много ли там порядка? А без порядка, одним героизмом, войны не выиграть.

— Но в стране небывалое воодушевление! — сказал Суворин. Сказал без огня, а только чтобы видно было — он патриот. Видно мне, темной лошадке. Кто знает, с кем я знаюсь, перед кем отчитываюсь.

Если бы он только мог вообразить — перед кем!

— Воодушевлением пушку не зарядишь, Алексей Сергеевич. Но уверен: Владивосток останется русским! — закончил я, и больше на провокации не поддавался.

Легко быть угадчиком, прочитав книгу до конца. Но вдруг что и изменится? Хотя с чего бы вдруг?

Имей я доступ к уху Николая Александровича — это ничего бы не изменило. Будь я самим Николаем Александровичем, попытался бы поскорее заключить мир.

Но кто бы мне дал? Абаза, Безобразов, Витте — и далее по алфавиту?

Я лучше газету почитаю.

Яхта шла хорошо. Волнение слабое. И я дал специальных порошков и девочке, и бонне — чтобы не было морской болезни. И потому завтракали все с аппетитом. Итальянская кухня!

Яхта «Бьюти» — что-то вроде жюль-верновского «Дункана». Водоизмещение двести тонн, даже больше. Есть паровая машина, два винта и двадцать тонн угля в бункере, но это на крайний случай. Паруса, паруса и паруса! Нет, не очень быстрая, не клипер. Бриг оне. Двухмачтовый бриг. Класса «Люкс». Берёт не скоростью, а комфортом.

И нет, не Суворин нанял красавицу. Её никто не нанимал. Граф предоставил её мне. По просьбе своего короля, Виктора Эммануила Третьего. Чтобы я, а будет желания — с друзьями, товарищами и просто знакомыми, — добрался на ней до Неаполя-города.

Встретиться с королевским величеством.

И вот мы двигаемся со скоростью одиннадцать узлов по направлению к Босфору. Для начала. Потом Дарданеллы, Эгейское море со множеством островов, Мессинский пролив, и, наконец, Неаполь.

— Ой, дельфины! Дельфины! — закричала девочка, и все тут же стали смотреть на дельфинов.

По совету Альтшуллера Чехов решил провести лето и осень в Италии. То ж и Суворин — ради внучки. Нет, повторного заражения и рецидива болезни мы не опасались. Опасались, что Чехова заест текучка. Сотни болтунов, просителей, просто докучливых визитеров. В Италии их всё же поменьше. Но Чехову, конечно, сказали, что сие потребно ради консолидации здоровья. И умно, и загадочно.

И он поверил. Если тебе дали второй шанс, глупо повторять ошибки прошлого. Быстро собрался — и вот он на борту. А с ним решил отправиться и Суворин. Девочке Италия не помешает. Как награда за годы заточения в комнатах, а последний год — в кровати. Солнце, фрукты, музыка, веселье — так у нас представляют Италию. Да ведь и правда: и солнца, и фруктов, и музыки в Италии довольно. Даже бедняки могут петь песни в лучах итальянского солнца. А уж с деньгами-то как поётся! И Чехов, и Суворин тут же согласились — да, Италия — это то, что нужно. Компанию мне они составили не из желания сэкономить сотню-другую франков, и, думаю, не из личной приязни, и даже не из страсти к морским путешествиям. Подозреваю, они просто боятся, что проснутся — а болезнь вернулась. А со мной они чувствуют себя в безопасности.

Нет, болезнь не вернётся. И другие болезни тоже будут обходить их стороной. От пуль, падений с высоты и прочих вариантов насильственной смерти они не застрахованы, но вот здоровье у них на долгие годы отменное. У Чехова и девочки Нади.

Но они этого не знают, а и узнают — будут бояться сглазить. Потому им хочется быть поближе ко мне.

И мы плывём, рассекая синее море. Идём, как говорят моряки в романах. Яхта английской постройки, но итальянской отделки. Роскошно. Итальянцы знают толк в роскоши. Всегда знали.

Беседа стратегов сама собой истощилась, и мы спустились вниз. Ветер и солнце — это хорошо, но в меру. С непривычки и заболеть недолго, а откуда у нас привычка к палубной жизни?

Можно пройти в библиотеку — каюту с тысячью книг. Жаль только, все на итальянском, немецком, французском и только немногие — на английском. Зато есть большой глобус. Смотри и развивайся.

Можно пойти в курительный салон. Но Чехов решительно прекратил курить. Совсем. А, глядя на него, не курит и Суворин.

Впрочем, в курительной можно выпить стакан портвейна. Не российского ярославской выделки, а настоящего. Стюард ловко нальёт его из особливой бутылки. Семьдесят пять граммов, так принято. И эти семьдесят пять граммов растягиваются на час — это тоже принято.

Чехов робко спросил, не повредит ли ему стакан портвейна. Не повредит, разрешил я милостиво. Даже напротив, пойдет на пользу. Но только один стакан, наполненный на треть.

Он, Чехов, над чем-то думает и что-то пишет. Роман? Рассказ? Пьесу? Не говорит, а мы с Сувориным не спрашиваем. Не принято это — спрашивать у писателей высокого полёта, над чем работают. Они не ответят. Из суеверия, из БСП. БСП — это Боязнь Спугнуть Музу. Профессиональное заболевание Большого Писателя. Ну, и опасаются, что кто-нибудь утащит идею и напишет свой роман. Со времен распри между Гончаровым и Тургеневым славный обычай прежних лет, читать главы нового произведения в кругу друзей и знакомых, сошёл на нет.

А жаль. Гоголь, когда был в ударе, читал отменно. Свидетельствую.

И вот сидим мы в курительной, вдыхаем легкий запах табака, попиваем портвейн, и…

О чем могут говорить трое мужчин, достаточно взрослых, и, как принято