Жених с приданым - Надежда Нелидова

Не будешь же объяснять матери, что на это дело вербуются шестнадцатилетние, глупые, с толстыми ногами. А не такие как Маша: очкастая, рот навсегда заключен в унылые черные скобочки. Шея худая, вытянутая по-птичьи.

Маша недавно на паспорт фотографировалась – ужас! Только подтянула подбородок, приподняла уголки рта – лоб собрался гармошкой. Разгладила лоб – лицо получилось бульдожье. Распахнула широко глаза – а про подбородок забыла, он обвис, разъехался. Измучила борьбой с собственным лицом себя и мальчика-фотографа. И все равно лицо получилось с абсолютно противоестественным выражением.

Лицо требовалось для замены паспорта, потому что если быть до конца точной, Маше было не сорок четыре года, а сорок пять.

Когда ее спрашивали, сколько ей лет, кто-то чужой отвечал за Машу отстраненным голосом: «Сорок пять». 45 могло быть какой-нибудь пожилой усатой тетке, а никак не Маше. Она остановилась где-то в районе 24-х. Только об этом не догадывался никто, кроме самой Маши.

В школьном учебнике истории пишется: в военное время страна встала на рельсы жесточайшей экономии. Война закончилась шестьдесят лет назад, а про библиотеки забыли, и они так и катили по этим рельсам до сих пор. Но Маша любила свою работу даже в условиях жесточайшей экономии. В библиотеке, как в храме, люди понижали голос до шепота. Глаза у них теплели и вдумчиво щурились.

Маша заплетала на ночь большую черную косу и одновременно совершала ежевечерний ритуал, обходя свою чистенькую квартирку. Прихожая в розовый кирпичик, кухня в оранжевый горошек, комната в зеленую полоску. Укладываясь спать, завела китайский будильник, который гнусаво признавался ей каждое утро в любви: «Я люблю тебя. Я люблю тебя».

Ногтем поддела, колупнула из серебристой облатки кукольную снотворную таблеточку. В последнее время одна таблетка не помогала, приходилось призывать на помощь половинку из соседнего гнездышка. На следующий день отчаянно зевалось, и коллеги лениво кокетничали: «Марьвасильна, чем это вы, интересно, ночью занимались, а?»

Сквозь глубоко, на самое дно утащивший ее в свое черное логово сон, она ощутила тревогу: вроде как присутствие чужого человека в квартире. Хотя это исключалось. Маша жила на седьмом этаже, а входную дверь, кроме трижды повернутого в скважине ключа, страховал еще толстенький металлический засовчик. Маша была трусиха.

– Кто здесь?!

Нащупала в темноте ночник – запустить в окно, чтобы поскорее прекратить жуткую живую тишину, нарушить ее звоном осыпающегося стекла.

– Ради Бога, не бойтесь. Я не подойду к вам, – сказал из темноты глухой взволнованный мужской голос.

Ночник, которому не суждено было совершить сегодня полет с седьмого этажа, осветил испуганно присевшего у двери на корточках и заслонившегося рукавом от света, как от удара, мужчину. Мужчина был очень худой, чернявый, в сатиновой спецовке, какие носят сантехники, с торчащим птичьим носом. – Так, – приказала Маша, – сидеть, где сидите. Видите, я уже набираю 02. Только встаньте – завизжу.

Напялила очки. Мужчина исчез. Маша обследовала все углы, заглянула в шкафы.

«Ну, мать, поздравляю, ты начала свихиваться».

Но этот задержавшийся в квартире чужой запах: свежей древесины, горького дымка, чего-то избяного… Так пахли Машины читатели, проживающие в частном секторе, и так пахло от книг, которые они возвращали.

Под утро Маша проснулась от поцелуев в губы. Поцелуи были тихие-тихие, нежные-нежные, будто губы щекотали бутоном цветка, и опускались все ниже. И она, наконец, перестала отталкивать ласкающие ее руки, задохнулась, ахнула – и, не выдержав, вся раскрылась навстречу, распустила белеющие во тьме колени, как большой белый цветок… Он торопливо закрыл губами ее рот, иначе она перебудила бы соседей.

– Что это? Что это было? – спрашивала она жалобно, как ребенок. – Не уходи. Еще. Кто ты? Потом. Молчи. Еще.

За окном начало синеть, звякнул первый трамвай.

– Мне пора. А ты спи, – сказал мужчина.

Без одежды он оказался мускулистый, ладный, небольшого роста. Спецовка аккуратной стопочкой лежала на полу.

– Кто ты такой? Ничего не понимаю.

– И не надо понимать. Завтра приду снова, ты спи, тебе надо отдохнуть… А у тебя ресницы, как усы у майского жука…

Взятая было, спецовка упала на пол…

«Я люблю тебя. Я люблю тебя», – гнусавил будильник.

Маше казалось, у нее не было тела. Вскакивала, летала по комнате, плескалась в ванной одна ее легкая, напевающая душа – и это после бессонной ночи. Она точно знала, что бессонная ночь была, тому свидетельством были приятно ноющие, непривычно отяжелевшие бедра и простыня в прозрачных розовых брызгах-пятнышках, точно над ней раздавили сочный бутон. Она ничему не искала объяснений. Ей было достаточно спокойной уверенности, что сегодня он вернется, и все повторится. Может, она действительно сошла с ума, но если это так восхитительно, то пускай.

На работе Маша, не раздеваясь, поднялась к начальнице и потребовала, чтобы ее немедленно отпустили домой по болезни. Начальница с сомнением посмотрела на запыхавшуюся, нетерпеливо бьющую ножкой заведующую абонентским залом. У похорошевшей больной блестели глаза и небрежно, строптиво и прелестно, будто только от самого дорогого парикмахера, выбивались из прически волосы. Подумала – и отпустила.

Маша сняла с книжки скромные сбережения, которые откладывала на поездку в Турцию, и полетела в косметическую лечебницу. Ее беспокоил темный пушок на ногах, так как она понимала, что именно ее ногам отныне будет отводиться немаловажная роль в предстоящих восхитительных ночах. Она встала в очередь взять талончик на эпиляцию.

Регистраторша взглянула на Машу с иронией. Ирония была наигранная. У регистраторши было набеленное потухшее лицо, а у Маши глаза сияли, как драгоценные камни на дне ручья, а ресницы топорщились, как усы у майского жука.

И регистраторша обрадовалась случаю отомстить в своей бабьей увядающей жестокости. Она повернулась за стеллажи и во все горло заорала, точь-в-точь уличная торговка, чтоб услышала вся очередь:

– Клав! С волосатыми ногами в семнадцатый?

Маша нагнулась и, мучаясь, сказала:

– Извините меня, я так счастлива. Вот увидите, и вам повезет. Вы только надейтесь и не отчаивайтесь.

Регистраторша долго потом ломала голову: это что, ее только что так талантливо опустили?

Маша с разметавшимися по подушке влажными черными прядями приходила в себя, восставая в единое целое. Он курил дешевые крепкие папиросы, которые она брала для него в киоске. – Ты любила когда-нибудь?

– Нет. Хотя да. Однажды.

Три года назад она ездила на Рижское взморье. Хозяйка, вопреки распространенному мнению о негостеприимности прибалтов, была сама любезность. Предоставила мансарду в безраздельное пользование квартирантки. В первый же день на пляже Маша простудилась да еще разбила очки.