Те же и Скунс-2 - Мария Семенова

Про Вериного мужа Саша спрашивать не стал. Войдя, он засёк его в квартире на слух: Николай сидел возле постели жены и пребывал в непривычной для себя трезвости. Он не вышел поздороваться с Лоскутковым. Саша однажды тряханул его в четверть силы за шкирку, и с тех пор гражданин Кузнецов стал его смертельно бояться.

– Дядя Саша, – Шушуня уже стоял в тёплых ботиночках, и бабушка Надя застёгивала на внуке голубенький комбинезон, – а вы мне стихи рассказывать будете?

Лоскутков улыбнулся:

– Обязательно. Ну, тёзка, двинулись. Шагом марш!

– Шагом марш, – весело отозвался Шушуня.

Надежда Борисовна смотрела в окошко, как они шли через двор… Господи, ну почему Верочка вышла замуж не за такого вот Сашу, а за пьяницу Николая?.. Всё ж было ясно с самого начала, когда Вера только-только привела парня знакомиться, а он сразу полез к Надежде Борисовне с пьяными поцелуями, называя мамашей. Должно быть, принял для храбрости, только не пресловутые сто грамм, а существенно больше. Она, помнится, брезгливо отстранила его: «Протрезвеешь, тогда и знакомиться будем».

«Я его перевоспитаю, мама, он мне обещал! – успокаивала Вера. – Он меня любит!..»

С тех пор Николай дважды пытался «завязать» с выпивкой: в первые месяцы после свадьбы и потом, когда родился Шушуня. Понадобилась Верина болезнь и, может быть, лёгкое вразумление с Сашиной стороны, чтобы он сделал третью попытку. Насколько серьёзную?.. В чудеса давно уже что-то не верилось…

Надежда Борисовна услышала, как в комнате тяжело закашлялась Вера, и ощутила в сердце знакомую ледяную пустоту. Она хоть и запрещала себе даже думать о том, что же будет, если дочь не поправится, но в глубине души ото дня ко дню зрел страх…

Вздрогнув, пожилая женщина снова посмотрела в окно. И увидела, как Лоскутков, выбравшись на газон, учит её внука ловко кувыркаться в снегу.

– Перевёрнуто корыто,

Под корытом – крот!

Перевёрнуто корыто,

На корыте – кот! —

читал Саша обещанные стихи. –

Он когтями по корыту скрежетал,

Но крота из-под корыта не достал!

Крот же, лёжа в темноте,

И не думал о коте.

Думал крот, что в этом зале

Звуки музыки звучали.

Думал он: «Какой талант —

Неизвестный музыкант!..»[12]

– Это Пушкин написал?.. – по обыкновению поинтересовался Шушуня. Видимо, их правильно воспитывали в детском саду, но Саша, усмехнувшись, ответил:

– Нет, не Пушкин.

– А кто?

– Ну… Один человек…

Дом стоял в глубине квартала, отгороженный от шумной улицы корпусами других зданий и скоплением угловатых обрубков, когда-то называвшихся тополями. Сразу после войны, когда район только застраивали, юные деревца были здесь долгожданными новосёлами. С тех пор они усердно росли, по максимуму используя хилое ленинградское лето и выкачивая, как насосы, болотную сырость из почвы. Видимо, в благодарность за это люди в начале каждой весны учиняли над ними пытку, именовавшуюся формированием крон. Иногда об экзекуции забывали лет этак на пять, потом спохватывались, и тогда подрезка превращалась в четвертование. Ибо обрадованные передышкой деревья успевали вымахать чуть не до крыш. Тогда во дворах принимались реветь бензопилы, и дети таскали по дворам ветки и здоровенные сучья. Самые жалостливые выбирали укромные уголки и сажали ампутированные древесные конечности в землю. Порою случалось чудо: ещё живые обрезки, сами размером с полноценное дерево, действительно принимались расти…

Последнее превращение тополей в лишённые веток столбы случилось в прошлом году. Без сомнения, это был уже акт чистого садизма, не продиктованный никакими практическими соображениями. Ибо в воздухе вовсю веяли новые ветры – квартал «шёл» на благоустройство. Это, в частности, предполагало полную корчевку сорных пород. К коим были ныне причислены и многострадальные трудяги-тополя…

Женщина стояла возле окна. Она часто стояла так, подолгу глядя во двор.

Когда-то в детстве Ирина панически боялась наводнений. Ей всё казалось, что их дом, стоявший на набережной, однажды неминуемо должно было затопить. Она даже видела это во сне. Теперь она была взрослой, и детские страхи превратились в смутное опасение, гнездившееся на задворках сознания. Быть может, а Нева с её периодическими разливами действительно являла собой для Ирины нечто судьбоносное. По крайней мере, жила она по-прежнему недалеко от реки – между улицей Стахановцев и Малоохтинским. Володя сначала предлагал ей квартиру на самом берегу, с чудесным видом на Лавру, но она предпочла другую – вот эту свою нынешнюю. И теперь, случалось, целыми днями простаивала у окошка, глядя во двор…

В школе Ирина (тогда ещё не Гнедина) училась еле-еле. За полным отсутствием способностей и интереса к предметам. Английская школа была очень престижной. Никто не удивлялся ни дочке крупного «партайгеноссе», ни тому, что её за уши перетаскивали из класса в класс вплоть до выпускного. Рядом примерно так же (и притом вовсю шалопайничая) учились сын министра, внук известного дипломата, отпрыски видных хозяйственников…

То есть педагогам хватало забот и без Ирочки, тихо сидевшей на задней парте и смотревшей в окно.

Когда после школы она с первой попытки поступила на филфак и резко стала учиться на круглое «отлично», это тоже ни у кого не вызвало удивления. С определённым контингентом английских школ и похлеще метаморфозы случались.

В двадцать два года её выдали замуж. За Володю, сына «того самого» Игнатия Гнедина. Династический брак есть династический брак; чувств к жениху Ирина не испытывала никаких. Ни за, ни против. Правду сказать, она и к другим молодым людям особых чувств не испытывала. Вялое любопытство – не более. Ничего, что подвигло бы её закрутить бурный роман. Провести с однокурсником незабываемую ночь на ухабистом общежитском диване… Увы, её сердце оставалось безмятежно, точно подёрнутое ряской болото. Она восприняла свадьбу и начавшуюся семейную жизнь с сонным спокойствием растения, которое заботливый садовник пересаживает с одной грядки на другую. Естественно, новобрачные сразу въехали на отдельную площадь. Столь же естественным образом Ирина Гнедина не проработала по специальности ни единого дня.

Но потом наступил девяносто первый год, и привычный мир стал давать одну трещину за другой. Хорошо хоть Гнедин-старший мгновенно учуял, откуда задул ветер, и оперативно перекрасился в демократы и реформисты. Отец Ирины принципами поступаться не пожелал и остался в непримиримой коммунистической оппозиции. Однако на новом поприще жизнь у него не задалась. Видный некогда партийный деятель быстро, усох до третьестепенного. И умер от инфаркта, не разменяв седьмого десятка.