В ожидании Роберта Капы - Сусана Фортес

Дежё Фридман, как и Эндре, был неизлечимым романтиком, выросшим в трансильванской глубинке, в земле крестьянских сказок и средневековых легенд. Подростком он уехал из родных краев и без гроша в кармане скитался по городам Европы, выживая за счет ловкости и изобретательности, пока однажды не познакомился с Юлией, матерью Эндре, и не стал портным.

Эндре с открытым ртом слушал истории об отцовских похождениях, гордясь и веселясь одновременно. Чего стоила хотя бы байка о том, как тот перешел границу, предъявив вместо визы счет из шикарного будапештского ресторана! Эндре представлял, как отец с серьезным, начальственным видом достает документы из внутреннего кармана пиджака, и помирал со смеху. Много лет спустя сам Эндре воспользовался тем же приемом, и он сработал. Везение тоже передается по наследству.

Хороший игрок всегда держит себя так, будто у него припрятан туз в рукаве, говорил отец. Сыграешь удачно роль победителя – выиграешь партию. Плохо только, что иногда жизнь разгадывает твой блеф раньше времени. Тогда остается лишь поставить все на те карты, что имеешь на руках. Дежё поставил – и проиграл.

Страсть к игре – тайный недуг, передающийся с генами, как цвет волос или склонность к суевериям. У Эндре был в крови этот ген. Когда дела шли плохо, он начинал пить и биться об заклад. Наблюдательный, как и всякий нормандец, Анри Картье-Брессон часто говаривал: «Эндре не великий мудрец. Ему не дано понять суть игры умом, но интуиция у него превосходная. Он обращает внимание на мелочи, которых другой никогда и не заметил бы. Видимо, опыт обострил его чутье. С семнадцати лет он не жил дома, скитался сначала из одной гостиницы в другую, потом – с одной войны на другую. У него дар предчувствовать войны. Он прирожденный игрок».

Картье-Брессон был прав, и это стало очевидно много лет спустя, на рассвете 6 июня 1944 года, когда туман рвал в клочья небо над Ла-Маншем.

Море. Шум моря. При такой болтанке невозможно настроить резкость. Вверху – рев моторов, дрожь палубы, внизу – пенная бездна. Эндре не задумываясь бросился в шлюпку десанта с двумя камерами, болтающимися на шее, «лейкой» и «роллейфлексом». Взглянул на берег, чтобы прикинуть расстояние до него и глубину. Впереди – шесть километров песчаного пляжа, усеянного минами. Омаха-Бич. Никто не объяснил тем парням, что, черт возьми, они должны делать. Сказали только, что должны спасти Европу от фашизма. Когда шлюпка подходила к берегу, Эндре подмигнул солдату-американцу из роты «Е» 116-го пехотного полка: «Увидимся на берегу, парень».

Через несколько минут мир разорвало в клочья. Большинству солдат не исполнилось и двадцати двух. Они погибли, не успев сделать шаг по песку. В объективе – оранжевые вспышки среди тысяч мельчайших водяных брызг. Противотанковые заграждения. Минометный огонь. Рев моря. Приказы, почти не слышные из-за ветра и шума лодочных моторов. Эндре щелкал затвором, не успевая навести на резкость. Мгновенные, мимолетные снимки. Образы войны. Волны Атлантики окрасились кровью в величайшей бойне, получившей название «День Д». Две тысячи убитых всего за несколько часов.

Эндре был единственным фотографом, высадившимся с первой волной. Он записался добровольцем в сто шестнадцатый. Которому предстояло штурмовать сектор Easy Red. «Военный корреспондент может сделать ставку (а ставка – жизнь) на какого угодно скакуна, – писал он в своей книге “Скрытая перспектива”, – а может в последний момент вообще забрать ее обратно. Я игрок. Я решил отправиться вместе с первыми солдатами роты “Е”»[8]. Он выжил чудом, шел по горло в воде, потом полз двести метров по заминированному пляжу. Играл в кошки-мышки со смертью. Конечно, тогда его уже не звали Эндре Фридманом, и Герты не было рядом с ним. Она семь лет как умерла. Семь долгих лет, и не было ни одного дня, ни одной чертовой ночи, когда бы он не тосковал о ней. Возможно, в глубине души ему хотелось только одного: чтобы кто-нибудь наконец выстрелил из жалости ему в голову.

Герта была такой же. Да или нет. Черное или белое. Пан или пропал. В конце концов, жизнь – всего лишь азартная игра. Она шла мимо баров недалеко от Малого моста и увидела его спину за одним из окон. Она знала, что найдет его здесь. Эндре, в пальто, которое болталось на нем, будто купленное на вырост, стоял одиноко и неподвижно, облокотившись о барную стойку, опустив голову, погрузившись в себя и лишь изредка поднося рюмку к губам. Не было еще и одиннадцати утра. Грустный, как дерево, на котором только что подстрелили зорянку, подумала Герта, чувствуя, как слезы начинают туманить глаза. Она отругала себя, как всегда, когда с ней такое случалось, хотя и не знала в этот раз, отчего плачет. Она готова была уйти. Но что-то, что было сильнее ее, удержало Герту, и потому девушка дождалась, когда ветер высушит ей глаза, несколько раз глубоко вдохнула и выдохнула, собрала всю гордость, которую привил ей отец, и пошла навстречу своему мужчине с высоко поднятой головой, своей особой походкой, радуясь, что встретила его, но с решимостью не уступать ему ни пяди своей территории.

– Как холодно, – сказала Герта, передернув плечами и встав рядом с Эндре со сжатыми кулаками в карманах.

Тот вскинул брови.

– Где ты была? – спросил настороженно.

– Да тут рядом, – ответила она и замолчала.

Так это случилось. Они не слишком удивились друг другу, не стали тратить слов и изображать пылкие чувства. Все произошло само собой, словно Герта и Эндре продолжили случайно прерванный разговор. Каждый прошел свою часть пути.

– Пойдем лучше домой, – произнесла Герта через некоторое время. И они медленно побрели по тротуару, он – стараясь держаться у стены и шагать прямо, она – почти незаметно, чтобы не обидеть, поддерживая его.

Они снова стали жить вместе. Переехали из квартиры с видом на Эйфелеву башню в гостиницу «Блуа» на рю Вавен. Из окна их комнаты была видна терраса кафе «Ле Дом». Достаточно было выглянуть, чтобы увидеть, кто пришел сегодня пообщаться, и выйти, если общество было им по душе. Но предвыборная кампания и репортажи для «Альянс Фото» почти не оставляли времени на светскую болтовню.

В феврале французские власти решили предоставить журналистам разрешение на работу, что автоматически давало им право на вид на жительство. Герта подумала, что это единственная возможность узаконить свое положение. Она получила первую аккредитацию от «АБЦ Пресс Сервис» из Амстердама. На фотографии с удостоверения она веселая, в кожаной куртке, со слегка задранным подбородком, стриженая, со светлой челкой, косо падающей на лоб. И с гордой улыбкой. 4 февраля 1936 года. Этот документ давал гораздо больше, чем право на законное пребывание в стране. Это был ее репортерский паспорт. Герта начала писать свои первые заметки и продавать кое-какие фотографии, но не переставала думать за двоих: не зря же обещала быть импресарио. Им нужны были деньги. На одной политике не проживешь, так что они чередовали ее с другими темами, с маленькими рассказиками из парижской жизни этой беспечной весной, когда все уже вот-вот должно было начаться. Уличные ярмарки и пригороды особенно полюбились Эндре. Там он чувствовал себя как рыба в воде. Вот где кипела настоящая жизнь. В крошечных концертных залах и на площадках под открытым небом вроде театра «Кроше», где командовали два ловца талантов без особых признаков совести. Люди здесь выступали перед камерой и перед публикой одновременно. Были парочки, отплясывавшие до потери сознания в стиле Фреда Астера и Джинджер Роджерс. В «Кроше» приходили и молодые, амбициозные, готовые проглотить весь мир, и потрепанные жизнью ветераны кабаре, ищущие способ поправить свое бедственное положение. Эндре понимал их надежды и горести. После каждого выступления не знающие пощады зрители выражали одобрение аплодисментами, а осуждение – свистом, а он просто запечатлевал эмоции, как делал это всегда. Эндре знал, что ищет, и находил. В Париже и в Мадриде. В Нормандии и во Вьетнаме. На празднованиях Дня взятия Бастилии и в пригородах, на представлениях театра «Кроше». Он направлял объектив в глубины человеческих лиц. Его камера ловила и запечатлевала эмоции самых разных людей. Будь то измотанный старик, в мирное время с поникшей головой сходящий со сцены, или юная ополченка с половником, наливающая товарищам суп из котелка в самый разгар войны, – стратегия у Эндре всегда была одна. Снять так, как еще никто не снимал: вот пара, радостно приветствующая зрителей с танцевальных подмостков; вот двое детей, играющих в шарики на задворках разбомбленного дома. Черноглазая балерина, рисующая в воздухе огненный узор; двое старичков за чашкой чая в бомбоубежище на Ватерлоо-роуд во время немецкого авианалета в 1941 году. Разные стороны одной монеты. Жизнь человеческая.