Музыка лунного света - Нина Георге

— Я хотела порыться в ее дневниках, но не смогла открыть замок, — надулась Мариклод.

Симон разглядывал Колетт. Очертания ее губ выдавали чувственную натуру, сеть тоненьких морщинок на лбу словно свидетельствовала о склонности во всем сомневаться, но никогда не поступаться выстраданными убеждениями. Все ее черты отличались аристократической соразмерностью. Она была прекрасна.

— Да, кстати! Mon primitif, не знаешь ли ты экономку, которая могла бы помогать Эмилю и Паскаль? А то его паркинсон прогрессирует, да и ее… как бишь? Деменция? Когда все забываешь? Иначе они там в лесу совсем одичают.

— С чего бы это, у них же миллион приблудных трехногих собак и одноухих кошек. С ними не одичаешь. Да еще и кучу блох получишь в придачу, бесплатно, — прощебетала Мариклод и поправила аккуратно уложенные рыжие локоны.

— И клопов, — добавил Поль.

— И вшей, — заключила Мариклод.

— А вдруг Гуашонов прокляли? — прошептала Сидони.

— Кто, ханжа-католичка? — спросил Симон.

— Ну вот, опять вы за свое, — простонала Мариклод.

— Мы старые. Нам можно, — сухо возразила Колетт.

— Я не старая, — огрызнулась парикмахерша и еще раз поправила локоны. — Я просто прожила на свете немножко дольше, чем другие.

— А знаете, что самое печальное в высокой продолжительности жизни? — внезапно серьезным тоном спросил Поль.

Все выжидательно посмотрели на него.

— Что у тебя больше времени, чтобы стать несчастным.

— Лорин! — Женевьев Эколлье выдвинула подбородок, как бушприт парусника. Марианна от испуга чуть не выронила чашку, которую подал ей Жанреми.

Официантка послушно стала по стойке смирно у кухонного стола.

— Не выпячивай так грудь, девочка, сегодня у нас от kilhogs[62] отбою не будет. Вот пойдешь с каким-нибудь галльским петухом на яхту, а через год окажется, что он тебя и знать не хочет.

Лорин скрестила руки на груди. На щеках у нее выступили пятна нежно-розового румянца.

То один, то другой парижанин постоянно приглашал Лорин выпить шампанского на яхте. Она не знала, как отказать больше трех раз подряд, ведь тогда отвергнутые поклонники начинали ее уверять, что очень, очень огорчены. Настолько, что отныне, к сожалению, вынуждены будут обедать и ужинать в Розбра́, чтобы забыть о своих тщетных ухаживаниях.

А от этого уже страдала мадам Женевьев, потому что на противоположном берегу Авена окопался ее главный конкурент, кормивший обедами и вытягивавший денежки из кошельков яхтсменов, которые неизменно причаливали в маленьких портах Кердрюка и Розбра и никогда не переводились.

Лорин не знала, как решить эту дилемму. Если она будет принимать приглашения, то скоро ее ославят как девицу легкого поведения, если нет — то вскоре заведение мадам Женевьев опустеет и все клиенты переберутся в Розбра к Алену Пуатье и в «Бар Табак» и будут заказывать там moules frites à la crème[63].

— Лорин! Хватит мечтать! Сегодня в меню: тунец по-рыбацки а-ля Конкарно, cotriade, huîtres de Belon, moules marinières, noix de Saint-Jacques Ar Mor au naturel[64], или панированные, или в коньячном соусе. Короче говоря, наш снедаемый вожделением повар пришел в себя. Запиши, а то забудешь, девочка.

Марианне нравился голос мадам Эколлье, насыщенный и бархатистый, как черный кофе, который Жанреми сварил ей к завтраку — вкусному омлету с сыром.

Лорин послушно записала меню в официантский блокнот в линейку.

— Как вы сказали… Снедаемый выжле… Чем? — спросила она.

— Неумеренной страстью к соли, — сухо ответила мадам Женевьев, направив снайперский взгляд на Жанреми. — Тебе давным-давно пора выбросить эту даму из головы!

— Какую даму? — осторожно переспросил Жанреми.

— Из-за которой ты бросал в бульон тонны соли!

— Жанреми пересаливал суп из-за какой-то дамы? — спросила Лорин.

— Он влюбился. Влюбленные повара вечно все пересаливают.

— А несчастные?

— Все топят в коньяке.

— А в кого влюблен Жанреми?

— Да какая разница! Allez, allez[65], за работу, Лорин! Пожалуйста, покажи мадам Марианн «мансарду-раковину».

Женевьев мимолетно улыбнулась Марианне. Да, возможно, эта женщина, которую случайно занесло на край света, — именно то, о чем она молилась в последние месяцы. А разве в случайностях не различима иногда рука судьбы?

Жанреми подвинул Марианне стопку белой спецодежды и какую-то бумагу. Марианна недоуменно уставилась на нее.

Жанреми показал цифру в центре листа: восемьсот девяносто два евро, а соседняя цифра, видимо, обозначала количество рабочих часов в неделю, по шесть часов в день, кроме вторника и среды; кроме того, ей предоставлялась комната.

Она осмотрела спецодежду. Совершенно такая же, как та, что ей выдавали в школе экономок. Жанреми умоляюще взглянул на нее.

Марианна подумала, какой же грязной и неухоженной она должна казаться в своем испачканном платье. От белой одежды пахло мылом, и Марианне отчаянно захотелось губкой смыть с себя всю грязь, покрывшую ее кожу за последние дни, и натянуть чистое белое белье.

И только по этой причине она написала над пунктирной линией свою девичью фамилию.

— Bon[66], — облегченно выдохнул Жанреми и подал ей поварской колпак, сшитый на манер берета.

Марианна сунула сверток со спецодеждой под мышку и следом за Лорин через маленький двор засеменила к боковому входу в гостиницу. За ней незаметно прокрался рыже-белый кот и за ее спиной юркнул в приоткрытую дверь.

Жанреми разобрал свою добычу с рыбного аукциона в Конкарно, положив скатов, камбал и тунцов в пластиковые контейнеры с измельченным льдом. Крабы щелкали клешнями. Мадам Женевьев проверяла счета.

— Как по-твоему, стоит мне снова открыть гостиницу? — с наигранным безразличием спросила она.

— Само собой! — ответил он. — А почему вы именно сейчас об этом задумались?

Женевьев Эколлье вздохнула, а потом тихо ответила:

— Все из-за этой Марианн, ну, той самой, которую Симон нашел в море. Знаешь, кого она мне напоминает? Меня саму. Я бываю точно такая же, когда мне страшно.