Воспоминания ангела-хранителя - Виллем Фредерик Херманс

– Пошли, малыш, пошли в гостиную.

– Мама, можно поговорить с тобой наедине?

– Это же не очень срочно?

– Мне тоже нужно поговорить с тобой наедине, Берт, – сказал Эрик Лосекат.

– Со всех сторон секреты! – воскликнула Мими.

Альберехт последовал за ними в гостиную.

– Мама имела невероятный успех, – сказала Мими. – Ты как раз вовремя. Мы сами только что приехали после концерта.

– Просто потрясающе – сказал Эрик. – Ее четыре раза вызывали на бис. Ты согласен, что она превзошла саму себя?

– Я не попал на концерт, – глухо ответил Альберехт. – Ты же видишь, как я одет.

– Был занят?

– И это тоже.

– До чего же ты бледный!

– Скажи, а дело журналиста, оскорбившего Гитлера, уже рассматривалось?

– Да, сегодня.

– И какого же наказания ты для него в итоге потребовал?

– Освобождения от судебного преследования.

– То есть оправдания?

– Это не совсем одно и то же…

Отвечая на вопросы Эрика, Альберехт понемножку отодвигался от него, как бы уходя от разговора, и в конце концов сбежал в гостиную. Можно ли назвать это бегством? Это был не более чем жест, который никак не мог помешать продолжению разговора о журналисте, оскорбившем Гитлера. Потому что в гостиной стоял его брат Ренсе, политически ангажированный художник. Альберехт пожал ему руку.

Эта рука была спасательным кругом, который, впрочем, не мог ничего спасти. Сам Ренсе, тоже во фраке, стоял, облокотившись о черный рояль.

– Привет, Берт. У тебя, надеюсь, особых неприятностей нет?

Альберехту с огромным трудом удалось выдавить из себя несколько слов:

– Привет, Ренсе, как жизнь?

– Удовольствие ниже среднего, но пока бегаем, – ответил Ренсе.

Он был на два года младше Альберехта и зарабатывал на хлеб уроками рисования. Если другие люди, отпуская шутку, смеются во весь рот или делают вид, что смеются, то Ренсе лишь криво улыбался, не разжимая губ.

– Ты скверно выглядишь, – сказал он, – прямо совсем скверно. Что-то случилось?

Белая рубашка у Ренсе была грязноватая спереди, надета явно не первый раз после стирки, подумал Альберехт. Ренсе, художник, чьи картины никто не покупал, вынужден был преподавать рисование в средней школе. Но все же оставался человеком искусства, что было заметно по его густой эспаньолке: такие бороды носят только художники.

Альберехт попытался улыбнуться и ничего не ответил.

На Ренсе не было традиционной бабочки, которую в те годы полагалось носить с фраком, вместо нее на шее повязан широкий шелковый бант. «Я люблю тебя, – думал Альберехт, – я люблю тебя, мой неудачливый брат, с твоей бородой, с твоим артистическим бантом. Борода и бант показывают, по каким нормам тебя надо оценивать, каким правилам ты следуешь, точно так же слепого узнают по белой трости».

– Ars longa, vita brevis, – сказал Альберехт, выпустил руку Ренсе и отступил в сторону.[14]

Он оказался рядом с Паулой, женой Ренсе. Вечернее платье из черного бархата на ее тощей фигуре выглядело так, будто оно в мокрых пятнах. Большие, в темной роговой оправе очки сидели на носу всегда криво. Паула время от времени делала маленькие гравюрки, чуть больше почтовых марок, с изображением цветочков, комаров-долгоножек и паучков.

– Здравствуй, Паула.

– Дай-ка я поставлю бокал, ты всегда такой пылкий!

Он поцеловал ее в щеку и подумал: даже простое проявление вежливости она понимает превратно. Он невольно спросил себя, кому из присутствующих смог бы, если потребуется, рассказать о том, что сегодня произошло. Мысли Паулы не составляли для него секрета. Досада, что она замужем за Ренсе, а не за ним. Негодование, что он, Альберехт, не женится и поэтому не лишает ее надежды. А то бы она смирилась раз и навсегда с тем фактом, что ее муж – художник-неудачник, а не представитель власти. Ее малюсенькие гравюрки с изображением ракушек, жучков, комариков и мха за пределами семьи остались незамеченными. Над чем ты сейчас работаешь, Паула? Да ни над чем… у меня так село зрение…

– Сиси с тобой не приехала?

– Нет, не смогла. Я и сам едва сюда добрался. Да, потому же. Потом объясню.

Если рассказать Пауле, что Сиси от него ушла, она снова начнет надеяться. Хотя Альберехту картины Ренсе совершенно не нравились, в разговорах с Паулой он их всегда расхваливал. («В будущем, когда я выйду на пенсию, а Ренсе будет знаменит на весь мир…»)

Стандартный семейный юмор, под которым прятались ядрышки ненависти и презрения. Паула хотела бы меня заполучить, но меня она не любила бы точно так же, как и Ренсе.

– С удовольствием бы слегка перекусил, – сказал Альберехт.

– Тогда идем со мной.

Его взяла за руку Мими и потащила к столу, на котором стояли всякие вкусности, высокая стопка тарелок, рюмки и целая батарея бутылок.

– Я сегодня вообще не ел.

– Сиси что, уехала?

– Да, сегодня днем проводил.

Мими взяла в левую руку тарелку, а правой потянулась к вилке, лежавшей на салате из лосося.

– Думаю, из всех, кто сейчас здесь, только мы с Эриком знали, что Сиси уедет. Но ты не должен скрывать это от матери.

– Не должен. Но если сейчас все начнут обсуждать эту новость, я просто не выдержу.

Я не знал, что ему посоветовать. Попросить у Мими денег, чтобы уехать в Англию? Но почему именно у нее? Потому что она готова была помочь? Но он же не бедствующий. Он мог бы попросить денег в долг у любого человека в этой гостиной, и все были бы готовы одолжить ему без малейшего сомнения. Ими бы, правда, овладело любопытство, они спросили бы, зачем ему деньги сейчас, среди ночи, без четверти двенадцать. А Мими не стала бы спрашивать. Единственная опасность в случае с Мими та, что он сам ей все расскажет.

– От тебя пахнет пивом. Ты много выпил?

– Меньше полкружки. Ты чувствуешь запах, потому что я еще ничего не ел.

– Бедняжка Берти. Ты так переживаешь?

Мими дала ему тарелку с салатом. Альберехт положил салат в рот без всякого аппетита, несмотря на голод, стал жевать, а сам думал: надо быть осторожным, а то стошнит.

С салатом во рту он не мог разговаривать, а мог только смотреть на Мими. Хотя он знал эту женщину уже двадцать лет, он никогда еще не смотрел на нее с таким сожалением. Фигура у нее была довольно-таки мускулистая, с прямой спиной и широкими бедрами, но слишком плоская спереди. Ужасно плоская. Но не менее плоская, чем у Венеры Милосской, сколько раз он себе это говорил, пока был с ней обручен и не решался разорвать отношения. У нее были светло-карие глаза и темно-каштановые волосы, из которых он в последние годы при каждой встрече выдергивал по серебряной ниточке.