Правило четырех - Дастин Томасон

Кэрри знал, кому предъявить обвинения, но, конечно, Тафт все отрицал. Полиция, занятая расследованием серии краж, не проявила особого интереса к пропаже нескольких старых книг. Что касается отца, то он сразу же встал на сторону Кэрри. Они оба объявили Тафту, что отныне не желают иметь с них никаких дел, после чего мой отец сообщил о возвращении в Коламбус. Два друга попрощались на глазах у не сказавшего ни слова Тафта.

Так завершился формационный период жизни моего отца, вобравший в себя один год и приведший в действие весь механизм его будущего как личности. Думая об этом, я спрашиваю себя: а не то ли происходит со всеми нами? Взрослость — ледник, тихо и незаметно наползающий на юность. Когда она приходит, печать детства внезапно застывает, навсегда запечатлевая нас в момент последнего акта, сохраняя в той позе, в которой застиг нас свалившийся вдруг лед времени. Тремя ипостасями Патрика Салливана в день сошествия ледника были: муж, отец и ученый. Они и определили его оставшуюся жизнь.

После кражи дневника портового смотрителя Винсент Тафт навсегда исчез из истории жизни моего отца, лишь иногда появляясь в роли овода, чтобы напомнить о себе хотя бы укусом. Кэрри не поддерживал с ним связь вплоть до самой свадьбы моих родителей, случившейся тремя годами позже. Присланное им письмо содержало лишь несколько слов поздравления в адрес жениха и невесты; большая же его часть касалась «Гипнеротомахии».

Время шло; миры расходились все дальше. Тафт; увлеченный волной первоначального успеха, получил приглашение в престижный институт, где работал когда-то, живя неподалеку от Принстона, Эйнштейн. Столь высокая честь не только вызвала зависть у моего отца, но и освободила самого Тафта от всех обязанностей профессора колледжа. Он согласился взять под свое крыло Билла Стайна и Пола, но уже никогда больше не преподавал и, следовательно, никого не мучил.

Кэрри перешел на работу в аукционный дом Скиннера в Бостоне и быстро добился профессионального успеха. В книжном магазине в Коламбусе, где учился ходить мой отец, подрастали трое других детей, заставлявших его порой забывать о том, что год в Нью-Йорке не прошел бесследно. Трое мужчин, разведенных гордостью и обстоятельствами, нашли замену «Гипнеротомахии», заполнив жизнь эрзац-увлечениями, которые отвлекли их от того, что осталось незаконченным. Стрелки на часах поколений совершили полный оборот, и время превратило друзей в чужих.

Франческо Колонна, державший ключ от тех часов, наверное, думал, что его тайне никто не угрожает.

Очертания библиотеки растворяются в темноте у нас за спиной.

— Куда? — спрашиваю я.

— В художественный музей, — говорит Пол, наклоняясь, чтобы защитить сверток от снега.

По пути туда мы проходим мимо Мюррей-Доджа, неуклюжего каменного здания в северной части кампуса. Разместившийся в нем студенческий театр готовит постановку «Аркадии» Тома Стоппарда, последней пьесы, которую пришлось прочитать Чарли перед экзаменом по английскому, и первой, которую мы с ним увидим вместе. Билеты у нас на воскресный вечер. Через котлообразные стены переливается булькающий голос тринадцатилетней героини пьесы, Томазины, напомнившей мне при первом чтении Пола.

— Если в какой-то момент остановить все атомы и принять в расчет их положение и направление движения, тогда, если у вас действительно все в порядке с алгеброй, вы сможете вывести формулу всего будущего.

— Да, — дрожащим голосом отвечает учитель, пораженный мощью ее разума. — Да, насколько я знаю, ты первая, кому это пришло в голову.

Вход в художественный музей, похоже, открыт, что можно считать небольшим чудом в праздничный вечер. Кураторы музея — люди не совсем обычные; половина из них тихие и незаметные, как библиотекари, другая половина — угрюмые и мрачные, как художники, и мне почему-то представляется, что большинство из них скорее позволили бы дошкольнику оставить отпечаток пальца на картине Моне, чем допустили бы в музей выпускника при отсутствии на то острой необходимости.

Маккормик-Холл, где размещается отделение истории искусства, расположен чуть в стороне от самого музея. Из-за стеклянной стены, точно из аквариума, за нами наблюдают охранники. При всех атрибутах, свойственных живым, реальным людям, они, молчаливые и абсолютно неподвижные, кажутся экспонатами некоей авангардистской выставки, на одну из которых меня однажды водила Кэти. Табличка на двери гласит: «СОБРАНИЕ ЧЛЕНОВ ПРАВЛЕНИЯ ХУДОЖЕСТВЕННОГО МУЗЕЯ».

Другая надпись, помельче, извещает: «Музей закрыт для публики».

Я останавливаюсь в нерешительности, однако Пол смело идет вперед, в главный холл.

— Ричард!

С десяток попечителей оборачивается на его крик, но знакомых лиц среди них нет. Развешанные на стенах картины похожи на яркие окна, единственные цветовые пятна в этом унылом белом помещении. Соседний зал оживляют отреставрированные греческие вазы, поставленные на невысокие, по пояс, пьедесталы.

— Ричард! — уже громче повторяет Пол.

Венчающая плотную длинную шею лысая голова Кэрри поворачивается. Высокий и сухощавый, он в темном приталенном костюме в мелкую полоску с красным галстуком. Заметив Пола, Кэрри быстро направляется к нам. Его жена умерла более десяти лет назад, оставив мужа без детей, и к Полу он относится как к собственному сыну.

— Мальчики! — Кэрри раскидывает руки, как будто собирается обнять нас, и поворачивается к Полу: — Не ожидал увидеть тебя так скоро. Думал, ты еще работаешь. Приятный сюрприз. — В его глазах нескрываемое удовольствие, пальцы теребят запонки. Он здоровается с Полом за руку.

— Как дела?

Мы оба улыбаемся. В его голосе энергия молодости, но голос — единственное, что устояло перед жерновами времени. В последний раз я видел Кэрри шесть месяцев назад, и с тех пор в его движениях появилась некоторая скованность, а под плотью лица словно образовалась небольшая пустотка. Сейчас Ричард — владелец аукционного дома в Нью-Йорке и попечитель нескольких музеев, куда более крупных, чем этот, но, по словам Пола, после того как из его жизни ушла «Гипнеротомахия», заменившая книгу карьера так и осталась побочным занятием, попыткой забыть то, что было до нее. Никто так не удивлялся его успеху в бизнесе и не ценил этот успех меньше, чем сам Кэрри.

— Кстати, — говорит он и поворачивается, как будто хочет представить нас кому-то, — вы уже видели картины?

За его спиной висит картина, которую я никогда раньше не видел. Я оглядываюсь — все новое.

— Они не из университетской коллекции, — говорит Пол.

Кэрри улыбается:

— Не из университетской. К сегодняшнему вечеру каждый из попечителей принес что-то свое. Мы даже заключили пари на то, кто сможет представить для экспозиции наибольшее число полотен.

В речи Кэрри, старого футболиста, до сих пор звучат термины из мира ставок, пари и джентльменских соглашений.

— И кто победил?

Он уклоняется от прямого ответа: