Конклав - Роберто Пацци

Сквозь туман пара он различал Пайде; даже обида на этого человека исчезла и оставляла место для чего-то другого, более похожего на сострадание и сообщничество.

«Радость затворничества…» – вспомнил слова северянина.

– Нужно помогать чувствам распознанию этой радости, – сказал он тогда…

И камерленг удивился тому, что уже не обращает никакого внимания на взгляды, на те взгляды, которые время от времени кидают на него окружающие, что больше всего заставляло его дрожать в таком месте, как это. Он закрыл глаза: нет никакого желания и самому смотреть, да и гоняться за законами реальности, хватит анализировать и следовать за свободными ассоциациями ума, он больше не камерленг, он – никто…

Открыл глаза, различил медленный и мягкий голос одного из франкоговорящих кардиналов, тот рассуждал о подсчетах голосов и о том, что сам голосовал бы, вместе с другими испанцами и французами, за примата Испании…

Ну вот, опять вернулся к мыслям, теперь уже о завтрашнем дне…

Надо же – насколько они совершенно другим образом разговаривают, чем когда одеты, – более просто и без всякой враждебности, без соперничества… Голос едва достигал его. Дальше услышал речь англо-американца, кардинала из Боготы, своим миролюбивым тоном он, теперь, казалось, говорил не слишком серьезно… Вот какие перемены, оказывается, могут быть! Всего-то спустя совсем немного времени они, здесь внутри – обнаженные – не помнили больше, что произошло в Сикстинской капелле: кто они, в чем они, какую роль исполняют и как к ним должны будут относиться другие; лучше сказать – что они ждут от отношения к ним других.

Его глаза распахнулись, когда в полутьме рассеявшегося пара он разглядел на стене над сидящими обнаженными фигурами распятие.

И только к часу ночи Владимиро Веронелли в сопровождении главного инженера и двух кардиналов оставил башню Сан Джованни, чтобы наконец вернуться в свою келью.

Уже давно он не чувствовал себя так хорошо. Взглянул мельком на место, которое он оставлял, пока монсеньоры, филиппинец и африканец коленопреклоненно целовали его кольцо.

На мгновение его охватила грусть – этим жестом они будто упорядочивали тяжесть своей роли, участвуя в разборе его одежды, и одновременно облегчали свою совесть «восстановлением» таким образом его личности и сопровождающих его участников общего приключения – из-за пришедшей к нему мысли об обязательности пребывания здесь. Он понял также, что это опаливающее его место чем-то очень похоже на конклав в конклаве. Cum claude – заперто на ключ. Но в своем сердце он обнаружил, что в обнаженности тела, не в изнеженности, существует некое продолжение роли Того, Кто руководит всеми историческими событиями.

Именно в этот момент, когда целовали его кольцо, он понял еще: два монсеньора приняли на себя это, возможно, еще и потому, что не почувствовали его страха перед этим местом. И впервые за последнее время он смог улыбнуться, посмеяться над своим испугом… и остановился для благословения.

На следующий день после торжественного открытия сауны и турецкой бани, пока князья Церкви искали новые возможности общего согласия в вопросе об имени будущего понтифика, граф Паоло Назалли Рокка искал места где кучкуются коты; его сопровождал человек, хорошо знающий Рим.

Началась большая охота на котов, по всем правилам, о которых еще помнили пожилые горожане, испытавшие на себе угрозу голода в последние страшные месяцы войны. Только на сковородах тогда, в действительности, могла закончиться судьба несчастных животных. В «депутатских» кварталах – близ Пантеона, в районе Римского Форума, в зоне Арджентина, на подъеме к Грилло, на площади Витторио, на площади Саллустио – в это утро появилось несколько больших черных медленно передвигающихся автомобилей. Из них выходили высокие бледные молодые люди, послушные воле одного человека, который хорошо знал Рим и организовывал группы поиска.

Готовили приманку из заранее приготовленных кошачьих консервов. Консервные банки расставляли в местах, где пахло кошачьей мочой, а то и бросали в сторону появившихся котов, а когда те начинали уничтожать еду, накрывали их огромными сетками, и – в машины. Извивающиеся и яростно мяукающие коты исчезали в больших багажниках этих автомобилей, а через некоторое время, после сбрасывания добычи во двор Сан Домазо, молодые люди опять возвращались в места охоты. Иногда возникали споры между ними и свидетелями по поводу не слишком благородных способов отлова. Здесь, в этих простонародных кварталах Рима, жили люди, не особенно чувствительные к потери того или другого их питомца. Однако находились любители животных, которые прямо на улице решительно разрывали наполненные котами мешки и освобождали ожесточившихся котов.

Кое-кто заметил, что не у всех машин римские номера; на некоторых из этих крадущихся ловушек стояли номера Ватикана. Но к еще большему своему изумлению местные жители разглядели на задних сидениях кое-кого из известных ватиканских лиц, что напомнило им о проходящем конклаве, где как раз эти «кое-кто» и должны были присутствовать.

Только к вечеру того же дня, даже при условии, что охота проходила накануне ночью, они были у входа в Ватикан и приняты во владение.

И потом, уже до самого рассвета, пока машины все еще продолжали объезжать Рим, мечась между стеной Льва и городом, хористы-семинаристы распределяли котов по разным этажам Ватиканских дворцов.

Кардиналы о предстоящей травле крыс были предупреждены Государственной секретарской, тоже обеспокоенной набегом этих грызунов. Не все кардиналы хорошо относились к котам и, несмотря на их пользу в борьбе с крысами, присутствие их в личных комнатах у некоторых стариков вызывало раздражение.

Казалось никто в эту ночь глаз не сомкнул. Бедные ошалевшие животные громко мяукали, заполняя все помещения дворца, напоминающие им тоскливые лабиринты их прошлых жилищ, забывая даже о еде, и метались туда-сюда. Они пытались найти выход из конклава, не зная, что и самим кардиналам-то это было сделать трудно… Самые дикие, ожесточившиеся из-за холода, темноты и голода, обнаружив только что одевшегося в пурпур прелата, зашипели, а после его пинков, накинулись на него, царапая и кусая, стараясь разорвать пурпур в клочья.

Через день было найдено несколько котов, умерших от страха, может быть, это были самые старые и немогущие ни выход найти на улицы и площади Рима, ни заняться охотой на крыс.

И только по прошествии двух ночей кое-что стало меняться. Аттавистическая схватка между котами и крысами взорвалась со всем соответствующим этому насилием, принося большое удовлетворение членам Святой Коллегии. Затем, не без особого напоминания камерленга, котов перетащили и в Ватиканские музеи. Началась война и здесь, появились первые жертвы – инстинкт не подвел котов. Пошла такая сарабанда, – много большая, чем это могло быть даже в аду.

Повсюду: под кроватями, на шкафах со священными предметами, над алтарями в капеллах, на больших распятиях, висящих на стенах, на балдахинах кресел в Сикстинской капелле, на подставках для преклонения колен, на лестницах, в кухнях, в оружейной швейцарского корпуса, в апартаментах понтифика, во дворе Сан Домазо – повсюду текла пугающая людей кровь борьбы.