Призвание. О выборе, долге и нейрохирургии - Генри Марш
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Хорошо, теперь можно и на снимок взглянуть.
Компьютерная томограмма показала, что вся левая часть мозга пациентки темно-серая, почти черная. Было очевидно, что женщина перенесла обширный инсульт с необратимыми последствиями — «инфаркт» головного мозга, вызванный тромбом в левой сонной артерии. Левое полушарие мозга, отвечающее за речь, бóльшую часть разума и личность, а также за способность двигать правой половиной тела, было мертвым без малейших шансов на восстановление. Повреждения такого рода необратимы. В подобных случаях некоторые хирурги предпочитают вскрыть череп пациента, чтобы тот не умер от растущего внутричерепного давления: участок мозга, погибший от инсульта, сильно отекает, а когда мозг значительно увеличивается в объеме, наступает смерть.
Когда пациент молод, а инсульт затронул правое полушарие мозга (это значит, что человек не утрачивает возможности взаимодействовать с окружающими, поскольку за речь обычно отвечает левое полушарие), в такой операции — ее называют декомпрессивной краниотомией — наверное, есть смысл: она спасет человеку жизнь. Но я считаю это решение довольно странным, если пациенту после операции предстоит влачить растительное существование. И тем не менее научные журналы настоятельно рекомендуют проводить декомпрессивную краниотомию в любом случае; утверждается, что пациенты счастливы, оттого что им сохранили жизнь. Неудивительно, что такие операции широко практикуются. Вероятно, вы зададитесь вопросом: а каким образом можно понять, что жертва инсульта счастлива, ведь больной утратил бóльшую часть разума и личности, у него умерла часть мозга, отвечающая за самоуважение и способность говорить? Вероятно, вам также будет интересно, разделяют ли родственники больного его мнение на этот счет.
Насколько я могу судить, пациенты с сильно поврежденным мозгом зачастую не представляют, в каком состоянии находятся, а те немногие, кто осознает, что к чему, впадают в глубочайшую депрессию. А настоящими жертвами инсульта в определенном смысле становятся родственники. Они вынуждены либо посвятить себя круглосуточному уходу за человеком, который уже совсем не тот, что раньше, либо страдать от угрызений совести, оттого что сдали его в лечебное учреждение.
В таких ситуациях многие браки распадаются. Однако хуже всего, пожалуй, приходится родителям, которые привязаны к своим детям (независимо от их возраста), пусть даже с поврежденным мозгом, и продолжают их беззаветно любить. Им приходится жить с этой трагедией до конца своих дней.
— Так что, умрет пациентка? — обращаюсь я с вопросом ко всем присутствующим.
— Мы ее прооперировали, — говорит Протюш.
Я вслух удивляюсь.
— Я полчаса впустую пытался объяснить родственникам, что лучше операцию не проводить, но они и слушать меня не хотели, — добавляет он.
После собрания я спускаюсь на первый этаж, разуваюсь перед входом в часть здания, где находятся операционная и отделение реанимации, прошу охранника в форме открыть запертую дверь и беру со стойки для обуви, стоящей в коридоре, пару розовых резиновых сабо, которые мне явно не по ноге: у непальцев ноги в основном маленькие. В тесной обуви я ковыляю в кабинет Дева — к счастью, это недалеко.
* * *
Тридцать лет назад мы с Девом прекрасно ладили друг с другом, когда вместе проходили практику, но не более того. Должен с прискорбием заметить, что в те годы я был слишком амбициозен и поглощен карьерой, чтобы проявлять интерес к коллегам. Хотя, полагаю, сто двадцать рабочих часов в неделю и трое маленьких детей дома оставляли мне мало свободного времени для задушевного общения с приятелями. Несмотря на это, Дев и его жена приняли меня в Катманду очень радушно, словно мы с ним были лучшими друзьями, хотя за все эти годы и виделись лишь несколько раз — мельком на конференциях.
Дев — харизматичный и добросовестный человек с твердым характером. Как и большинство непальцев, он невысокий и худой, хотя за последнее время чуть округлился (он списывает это на пиво, которое мы вместе пьем по вечерам). У него выступающий тяжелый подбородок и слегка сутулые плечи, так что внешне он напоминает помесь бульдога и птицы. Его некогда черные как смоль волнистые волосы успели поседеть. У него хронический кашель, причину которого он видит в загрязненном выхлопными газами воздухе в центре города: там находится государственная больница (местные называют ее «Бир»), где Дев проработал много лет. Говорит он очень быстро и с огромным воодушевлением, словно постоянно испытывает радостное возбуждение. Он охотно рассказывает о своих былых достижениях и о невероятных трудностях, которые пришлось преодолеть, чтобы познакомить Непал с нейрохирургией. А еще он любит поговорить о том, насколько сложно едва ли не в одиночку заниматься обширной нейрохирургической практикой.
По его словам, раньше — когда он был единственным нейрохирургом в стране — было гораздо проще. Когда он сообщал пациентам плохие новости, им ничего не оставалось, кроме как смириться. Но постепенно в Непале появились и другие нейрохирурги, большинство из которых в свое время работали с Девом. Пациенты Дева то и дело норовят проконсультироваться с ними, и складывается впечатление, что профессор и кое-кто из его бывших учеников недолюбливают друг друга. Вот и получается, что если с пациентом случается несчастье (а это в нейрохирургии отнюдь не редкость), то с его родственниками иногда возникают серьезные проблемы. Услышав об этом, я заметил, что в Англии все чаще и чаще заводятся судебные дела против хирургов и врачам регулярно приходится давать показания против своих же коллег, выступая в роли свидетелей-экспертов.
— Я все понимаю, но здесь родственники угрожают нам расправой, требуют денег, а как-то раз даже пригрозили сжечь больницу, — возразил Дев. — Конечно, судебных разбирательств из-за врачебных ошибок у нас тут мало: с врачами почти никогда никто не судится.
Врачи, особенно хирурги, любят соревноваться друг с другом; мы постоянно переживаем, что коллеги могут оказаться более квалифицированными. В то же время я могу припомнить как минимум нескольких известных по всему миру хирургов, которые умудрились решить эту проблему: чрезмерная самонадеянность, кажется, помогла им полностью подавить воспоминания о собственных врачебных неудачах. Естественно, уверенность в себе нам необходима: она позволяет справиться с тем фактом, что хирургия всегда сопряжена с определенным риском и что порой мы неизбежно сталкиваемся с неудачами. И потом, нам важно излучать уверенность перед напуганными до чертиков пациентами. Но в глубине души мы прекрасно понимаем: возможно, мы далеко не так хороши, как хотелось бы. Вот поэтому-то мы порой и воспринимаем коллег как угрозу и нередко поливаем их грязью, обвиняя в ошибках и промахах, которые боимся обнаружить у себя. Все становится еще хуже, когда мы окружаем себя младшими коллегами, чья будущая карьера во многом зависит от нас и которые говорят нам только то, что, как им кажется, мы хотим услышать. Наконец, как заметил французский хирург Рене Лериш, каждый из нас несет в себе кладбище, уставленное надгробиями всех загубленных нами пациентов. У каждого из нас есть позорные тайны, и мы заглушаем их самообманом и показной самоуверенностью.
