Карфаген должен быть разрушен - Александр Немировский

— Прости, Полибий, — начала женщина первой. — Кажется, я тебя разбудила.

— И как раз вовремя, — улыбнулся Полибий. — Во сне я скакал на коне и едва не свалился в пропасть. Судя по твоему произношению, ты жила много лет в Элладе? Интересно, в каком городе?

— О, нет! — воскликнула незнакомка. — Языку эллинов меня обучил отец, да будут к нему милостивы маны. И, собственно говоря, мысль об отце привела меня к тебе. От Публия я узнала, что ты подумываешь об истории. И у меня возникла мысль. Я сообщила о ней супругу, он посоветовался с родственниками… Одним словом, Полибий, почему бы тебе не написать о моем отце?

— Извини, но ты не назвала своего имени, и поэтому…

— Неужели? — смутилась незнакомка. — Но мне казалось, твой раб должен меня узнать. Ведь я бывала в этом доме, когда здесь жил несчастный Павел. Я — Корнелия…

— Боги мои! Дочь Сципиона… Отец твой достоин пера Фукидида или на худой конец Ксенофонта. Мне ли браться за этот труд. У себя на родине я начал писать книгу о выездке коней. Она осталась незавершенной. Ну хорошо, допустим, я принял твое предложение. Но ведь я ничего не знаю о войне с Карфагеном, кроме того, что о ней написал Фабий Пиктор. Фукидид же, собираясь писать историю войны Афин со Спартой, начал делать заметки с первого ее дня. Он встречался с ее участниками, посещал места сражений. Насколько я понимаю, твой отец победил Ганнибала не на римском Форуме?

— Все это верно. Но препятствия, о которых ты говоришь, можно устранить. Отец тридцать лет вел дневник. Он собрал у себя ценнейшие материалы для написания истории. Ты спросишь, почему нельзя передать все это кому-либо из моих соотечественников? У отца было много врагов, и очень влиятельных. Они заставили его покинуть Рим. Не им писать историю отца. О войне Сципиона с Ганнибалом должен рассказать чужеземец. К тому же, вспомни, ведь и лучшие из эллинских историков были изгнанниками.

— Да, ты права, — растерянно проговорил Полибий. — Геродот и Фукидид писали свои труды на чужбине. Не для того ли и меня судьба привела в Италию.

— Для того! — уверенно произнесла Корнелия. — Считай это волей Клио.

— Тогда Клио — это ты, — пошутил Полибий. — Всматриваясь в твое лицо, я думал, где же я тебя мог ранее видеть. Теперь понял — с тебя Пракситель[34]ваял статую Мельпомены[35].

— Но ведь Мельпомена — не Клио, — отозвалась Корнелия.

— Они сестры, — бросил Полибий. — И если сами музы хотят, чтобы я писал историю, мне ли, смертному, с ними спорить. Попытаюсь сделать все, что в моих силах.

— Нам, римлянам, покровительствует Марс, — возразила Корнелия.

— И Фортуна! — вставил Полибий.

— Может быть, и Фортуна, — продолжала Корнелия с улыбкой. — Но музы редко опускаются на нашу почву, чуждую искусствам. Впервые мы увидели у себя Талию[36].

— Благодаря Плавту?

— Ты читал Плавта? — удивилась Корнелия.

— Я учил по его комедиям язык твоего народа.

— Да, Плавт — достойный ученик Менандра, — продолжала Корнелия. — Но Теренций — поэтичнее и возвышеннее.

— Я ничего о нем не слыхал. Судя по имени, он из знатного римского рода.

— О нет, он пун. Восьми лет был продан сенатору Теренцию и воспитан им как свободный юноша. У Теренция божественная латынь.

— Но я не готов писать историю на латыни, — возразил Полибий. — Она, несмотря на все мои усилия, останется для меня чужим языком.

— Ты меня не понял, — мягко проговорила Корнелия. — Я рассказала о Теренций, чтобы тебя вдохновить. Теренций уже прославился среди ценителей искусства. Я уверена, слава ожидает и тебя, когда-нибудь ваши имена будут стоять рядом.

— Но это обязывает нас познакомиться теперь, — рассмеялся Полибий.

— Я об этом подумала. В ближайшие нундины, если не возражаешь, тебя посетят Публий с Теренцием.

Она ушла. Но в таблине, как воспоминание, остался запах кинамона. Полибий вздохнул и задумался.

— Что же тебе принесла ромейка? — входя, спросил Исомах.

— Как говорят, вести. Насколько я понял, разбор библиотеки закончит другой. А мне поручено писать историю.

— Ты согласился?

— В первый день, лишь только я сошел на берег Италии, мне объяснили, кто я и что должен был оставить дома. Я, бывший на родине вторым человеком в государстве, должен подчиняться воле тех, кто лишил меня родины и выбора. К этому трудно привыкнуть. Но на сей раз их воля совпадает с моим желанием. Мне хочется высказать кое-какие мысли. И хорошо, что героем моего повествования станет Сципион.

— Приемный отец Публия? — спросил Исомах.

— Нет. Отец его приемного отца и отец Корнелии. Ту ромейку, которая нас посетила, зовут Корнелией. Запомни это имя. Ее отец был великим полководцем. Он разбил непобедимого Ганнибала, но не стал разрушать Карфаген, а карфагенян не превратил в рабов. Вот бы у кого поучиться нынешним ромеям, так поступившим с твоим народом.

— Наверное, это был хороший человек?

— Не знаю, — ответил Полибий не сразу. — Но бесспорно умный.

Только что прошел дождь, и грунтовая дорога, огибавшая холм, стала скользкой. Мулы шли мелким, неровным шагом. Ноги вязли в размокшей глине, и, чтобы не упасть, Андриск то и дело хватался за повозку.

Местность на южном склоне холма казалась тщательно ухоженной: деревья росли ровными рядами, и по ним вились виноградные лозы, достигая всюду одинаковой высоты. Не было видно обычных нагромождений камней. Все камни, извлеченные при пахоте, были собраны и пошли в дело. Не зря владельца этой виллы Катона считали образцовым хозяином.

Еще больше удивил Андриска высокий кирпичный забор. Он был тщательно выбелен. Из верхних кирпичей высовывались гвозди остриями вверх, словно за ним находились не обычные сельские строения, а тюрьма. Ворота были закрыты, и охранял их не пес, а горбатый раб. При виде незнакомца он встал, потянув за собой железную цепь. Андриск тщетно пытался ему втолковать, что ищет Исомаха, эпирца. Горбун лишь мотал головой и вдруг, широко разинув рот, показал, что у него нет языка.

Юноша отшатнулся. Он уже немало насмотрелся на ромейские порядки. Но вырвать у человека язык и посадить его, как собаку, на цепь мог только отъявленный негодяй!

Видимо, его объяснения с безъязыким кто-то услышал. Перед Андриском появился плотный детина с низким лбом и зверским выражением почти квадратного лица.

— Что тебе? — спросил он грубо. — Посторонним здесь не место.