Дневник - Чак Паланик

Питер пристроил кусок картонной подкладки позади картины и запечатал ее по краю липкой лентой. Проводя пальцем по ленте, приглаживая ее, он сказал:

– Картину сам видел.

Он приостановился и вздохнул, его грудь вздулась и опала, и он добавил:

– Боюсь, она – та самая.

А глаза нашей Мисти были прикованы к переплетению белокурых волос того друга. Красный отблеск сережки оттуда – это были рождественские огоньки и именинные свечки. В солнечном свете, падавшем в окно магазина, сережка была фейерверком на Четвертое июля и букетом роз в День святого Валентина. Глядя на искорки, она забыла, что у нее есть руки, лицо, имя.

Забыла, как дышать.

Питер заметил:

– Что я тебе говорил, чувак? – теперь он смотрел на Мисти, наблюдая ее очарование красной сережкой, и Питер сказал:

– Она не может устоять перед старинными украшениями.

Блондин заметил, что Мисти его разглядывает, и его голубые глаза метнулись в сторону, чтобы рассмотреть, к чему прикован взгляд Мисти.

В отблесках резного стекла сережки были искорки шампанского, которого Мисти никогда не видела. Там были искры пляжных костров, взлетающих спиралью к летним звездам, о которых Мисти могла лишь только мечтать. Там были отблески хрустальных люстр, которые она рисовала в каждой воображаемой гостиной.

Все томление и глупая нужда бедной одинокой малышки. Какая-то дурацкая, беспросветная часть ее, не художница, но внутренняя дурочка, влюбилась в эту сережку, в ее роскошный блеск. Сахарный блеск сладостей. Сладостей в вазочке граненого стекла. В вазочке в доме, где она никогда не была. Ничего глубинного или сокровенного. Все те же вещи, которыми мы запрограммированы восхищаться. Блестки и радуги. Эти браслеты, на игнорирование которых ей уже должно было бы хватать образования.

Блондин, друг Питера, потянулся рукой и коснулся волос, потом уха. У него так резко отвисла челюсть, что жвачка вывалилась на пол.

Твой друг.

А ты сказал:

– Осторожно, братан, смотри – уведешь ее у меня.

А тот друг, пробираясь пальцами наугад, путаясь в волосах, рванул сережку. От щелчка все трое зажмурились.

Когда Мисти открыла глаза, блондин протягивал сережку, его голубые глаза наполнились слезами. Разорванная мочка повисла двумя рваными лохмотьями, раздвоенная, и с каждого кончика капала кровь.

– На, – сказал он. – Держи, – и швырнул сережку на верстак. Та приземлилась, золото и поддельные рубины брызнули красными искрами и кровью.

Шайба на обороте сережки осталась на винте. Та была так стара, что с обратной стороны позеленела. Он выдернул ее с такой скоростью, что сережка осталась опутана белокурыми волосинками. На каждой волосинке была гладкая белая луковичка в том месте, где ее вырвали с корнем.

Накрыв ухо ладонью, – по пальцам стекала кровь, – парень улыбнулся. Его складочная мышца подтянула друг к другу светлые брови, он сказал:

– Прости, Питер. Кажется, повезло тебе.

А Питер поднял картину, заключенную в рамку и доведенную до ума. С подписью Мисти внизу.

С подписью твоей будущей жены внизу. С ее буржуазной душонкой.

Твоя будущая жена уже потянулась за кровавым пятнышком красных искр.

– Угу, – отозвался Питер. – Сраный я везунчик.

И, продолжая истекать кровью, зажав ухо в ладони, в крови, текущей по руке и каплющей с выпяченного локтя, друг Питера отступил на пару шагов. Другой рукой дотянулся до двери. Он кивнул на сережку и сказал:

– Оставьте себе. Свадебный подарок, – и исчез.

ЭТИМ ВЕЧЕРОМ Мисти укладывает твою дочь в постель, а Тэбби говорит:

– У нас с бабулей Уилмот есть секрет.

Просто на заметку: бабуля Уилмот знает все секреты.

Грэйс, сидя на церковной службе, толкает Мисти локтем и рассказывает, что окно с розами Бартоны пожертвовали за свою бедную-несчастную невестку, – да-да, по правде сказать, Констенс Бартон в итоге бросила рисовать, спилась и умерла.

Здесь два столетия Уэйтензийских стыдов и несчастий, и твоя мать может перечислить каждую деталь. Чугунные скамейки на Лавочной улице, те самые, английской работы, – в память Моры Кинкэйд, которая утонула, пытаясь проплыть шесть миль до континента. Итальянский фонтан на Молитвенной – в честь мужа Моры.

Мужа, которого убили, по словам Питера.

По твоим словам.

Вот общая кома всего Уэйтензийского поселка.

Просто на заметку: матушка Уилмот шлет свою любовь.

О том, чтобы ей захотелось прийти тебя проведать, речи нет.

Укутавшись в одеяло, Тэбби перекатывает голову, чтобы выглянуть в окно, и спрашивает:

– Можно, мы пойдем на пикник?

Нам это не по карману, но к моменту твоей смерти матушкой Уилмот подобран питьевой фонтанчик из меди и бронзы, изображающий обнаженную Венеру, скачущую в дамском седле из ракушки моллюска.

Тэбби взяла с собой подушку, когда Мисти перевозила их в Уэйтензийскую гостиницу. Все что-нибудь прихватили. Твоя жена принесла твою подушку, потому что та пахнет тобой.

Мисти сидит на краю кровати в комнате Тэбби, расчесывая пальцами волосы своей малышки. У Тэбби длинные черные волосы и зеленые глаза ее отца.

Твои зеленые глаза.

Ей достался маленький номер, который она делит с бабушкой, возле номера Мисти по коридору верхнего этажа гостиницы.

Почти все старые семейства посдавали дома и переехали на верхний этаж гостиницы. В комнаты, оклеенные выцветшими розами. Обои расползаются по всем швам. В каждой комнате – ржавая раковина и маленькое зеркало, привинченные к стене. В каждой комнате – две-три железные кровати, с облупленной краской, с размякшими, продавленными по центру матрацами. Комнаты перекошены под вздувшимися потолками, за маленькими окошками, со слуховыми окнами в виде ряда собачьих лазов в скате гостиничной крыши. Чердачный этаж – это бараки, лагерь беженцев для местного милого белого дворянства. Рожденные в роскоши люди ныне делят уборную в конце коридора.

Эти люди, которые никогда не трудились, нынешним летом обслуживают столики. Будто деньги у всех кончились одновременно, – нынешним летом каждый островитянин голубой крови перетаскивает багаж в гостиницу. Убирает в номерах. Чистит ботинки. Моет посуду. Индустрия обслуживания из голубоглазых блондинов и блондинок с блестящими прическами и длинными ногами. Любезных и энергичных, с удовольствием таскающих пепельницы на замену или отказывающихся от чаевых.

Твоя семья – жена, ребенок и мать – все спят в продавленных, облезлых железных кроватях, под вздутыми стенами, с припрятанными серебряными и хрустальными реликвиями из респектабельной прошлой жизни.