Ведьма и инквизитор - Нерея Риеско

Однако Боррего Солано, похоже, его не слушал: он продолжил завывать, словно работающий на публику ярмарочный комедиант.

— Сборища начинаются, как только окончательно стемнеет, и заканчиваются, прежде чем запоет петух. Оставляют черную курицу на пересечении дорог, потому что таким способом можно обрести колдовскую силу, — кричал священник, — и, прежде чем отправиться на шабаш, натирают тело вонючей мазью зеленого цвета и говорят так, — он откашлялся и произнес: — «Я Демон, с этого момента и впредь я одно целое с Демоном. Мне надлежит стать Демоном, и я отрекаюсь от Бога» — и улетают на метле. Я сам видел, — заверил он присутствующих. — Перед черной мессой они исповедуются в грехах, которые есть не что иное, как все совершенные добрые дела и все дурные, которые они забыли совершить. Затем дьявол обряжается с ног до головы во все черное, в грязные и дурно пахнущие одежды, а прихожане жуткими голосами распевают гимны, в коих превозносится власть Сатаны. Во время проповеди демон просит, чтобы они утвердились в вере в него и не искали других богов, которые не дадут им всего того, что он может им дать. Причащаются ведьмы и ведьмаки с помощью черной облатки, которая выглядит как подошва; на ней проступают очертания Сатаны. Демон встает и произносит: «Это плоть моя», и колдуны, встав на колени, отвечают по-басконски: «Акеррагойти, акеррабейти».

Саласар вопросительно взглянул на послушника Иньиго де Маэсту, чтобы тот перевел ему эти слова.

— Козел наверху, козел внизу! — прошептал юноша в ответ.

Священник с запалом продолжал:

— А вино для причащения, попадая им в глотки, вместо того, чтобы дарить утешение, вызывает страшный холод внутри, который обращает их сердца в иней, не позволяя им испытывать жалость. — Изложив все это, Боррего Солано уверенно заявил: — Хуану наверняка убили во исполнение некоего ритуала, а затем сбросили тело в реку. — И он вынес свое заключение: — Знак у нее на руке — это перевернутый крест, тут двух мнений быть не может.

— Хорошо, принимаем к сведению, — сдержанно произнес Саласар.

Ему не раз приходилось выслушивать описание черных месс, но он решил позволить священнику выговориться — тот явно в этом нуждался. Затем он подошел к столу, на который парни положили тело Хуаны, и добавил:

— Мы часами можем спорить о том, что было и чего не было, но единственный человек, который может развеять сомнения, это она.

И не говоря больше ни слова, взмахнул перочинным ножом над тюком, в котором находились останки Хуаны, и аккуратно разрезал веревки, которыми был обвязан льняной мешок. Ткань расступилась, и открылось лицо женщины, на котором застыло скорбное выражение свиньи в день святого Мартина. Этого оказалось достаточно, чтобы приходской священник Сантэстебана начал пятиться к выходу, истово крестясь, пока не ударился плечом о косяк двери. Прежде чем выйти, он успел выкрикнуть, побагровев от гнева:

— Да простит нас Бог!

— Наверняка он так и поступит, — холодно попрощался с ним инквизитор.

К этому времени Саласар уже давно растерял остатки веры, хотя никто об этом не подозревал. Духовные сомнения начали одолевать его как раз тогда, когда судьба, казалось, ему улыбнулась, когда, казалось, он овладел магической формулой для достижения всего, к чему стремился. В один прекрасный день в его голове ни с того ни с сего поселился маленький росток сомнения; оно незаметно развивалось до тех пор, пока не изменило усвоенные с детства представления. Саласар не мог подыскать слов для описания своего потрясения. Это было что-то вроде предчувствия, духовной пустоты, ощущения абсолютного одиночества, полной беззащитности, которое сначала возникло в его сновидениях, а после духовного пробуждения окончательно овладело его умом.

Сначала он думал, что это обычная реакция на ту непрерывную борьбу, которую он вел все последние годы, когда вся его воля была сосредоточена на достижении успеха. Однако при более глубоком анализе он обнаружил, что до сих пор всю свою жизнь занимался созерцанием собственного пупка, словно некая невидимая ширма ограждала от него реальность. Конечно, ему и раньше были ведомы несчастье, боль, нищета, человеческие страдания, но они всегда доходили до него в приглушенном виде, казались далекими, чужими. И вот словно зажглась лампадка, осветившая ту часть его внутренней жизни, о которой он и не подозревал в суете повседневных забот. У него внезапно открылись глаза, и вдруг земное страдание оказалось еще более отвратительным и зловонным, чем он мог себе представить в самых страшных снах. Ему даже было страшно подумать, что собирается предпринять Господь для выхода из создавшегося положения.

Несомненно, на него повлияли события того времени. В северных краях свирепствовала чума. По улицам городов бегали блохастые крысы, а жителями овладели голод и отчаяние. Семьи покидали родные дома, чтобы избежать общения с зараженными, и уходили куда глаза глядят. Бросали скот, посевы, уносили вместе с пожитками свои страдания, толпились у входа в храмы, умоляя о помощи, выпрашивая Христа ради кусок хлеба, немного молока для ребенка, работу для отца семейства, смахивавшего от голода на чахлого воробья. Тот, кому не удавалось найти работу, шел побираться.

В городах проходу не было от попрошаек да малолетних пройдох, которые, крича и толкаясь, в мгновение ока окружали жертву и обирали любого, прежде чем тот успевал глазом моргнуть. Люди боялись выходить на улицу и требовали у властей защиты, но тех больше интересовал вопрос, устраивать ли королевские празднества в Мадриде или перенести часть из них в Вальдолид.

Вдобавок ко всему зима выдалась холодная и ненастная. Пока люди обеспеченные развлекались тем, что глядели в окно и любовались заснеженным пейзажем да еще лепили снеговиков у себя в садах, бедняки дрожали от холода, наблюдая, как к утру у детей синеют губы.

И при этом они могли считать себя счастливцами. Ведь они спаслись от ужасной эпидемии чумы, которая унесла полмиллиона жизней. В Стране Басков и Наварре люди в корчах умирали от головной и мышечной боли, ощущая внутри ледяной холод смерти. Мало-помалу он превращался в огонь и кипящую лаву, а в это время их выворачивало наизнанку, в паху и на животе высыпали красные чумные бубоны, которые затем появлялись и выше — под мышками и на шее.

То, что вначале казалось всего лишь местным бедствием, постепенно оборачивалось библейским наказанием. Некоторые церковники бросились на амвоны, произнося пламенные проповеди, в которых упоминали гнев и кару Господню тем, кто проявлял невоздержанность в еде, питье и плотских удовольствиях. Это же относилось к еретически настроенным и маловерным жителям северных районов Испании, по-прежнему поклонявшимся языческой богине по имени Мари и сонму лесных духов, которые, вне всякого сомнения, были по своей сути не чем иным, как мелкими бесами. На улицах опять появились флагелланты, или бичующиеся, представители братства, которое было запрещено папой во время чумы, опустошившей Европу в середине XIV века. Это были люди, шествующие по улицам с искаженным от боли лицом и обнаженным торсом, которые стегали себя плетью на глазах у объятых ужасом прохожих во имя искупления грехов своих соплеменников.