Скажи, что ты моя - Элизабет Нуребэк

Может быть, Изабелла оказалась здесь случайно? А что если она вообще ничего не знает? Нет, все не так просто. Она что-то скрывает. Но что?

Клара: Ясное дело, у нее тоже горе, но все-таки.

Арвид: В любом случае, это недопустимо. Такие вещи нельзя рассказывать так бестактно.

Изабелла: Было бы куда логичнее, если бы мама оказалась моей приемной мамой.

Я: Что ты имеешь в виду?

Некоторые участники уставились на меня, переглядываются. Плевать. Мне нужно все выяснить.

Я: Твоя мама, как ее зовут?

Изабелла: Керстин.

Я: У вас с Керстин сердечные отношения?

Изабелла: Даже не знаю, что сказать. С папой я могла поговорить обо всем на свете. А мы с мамой как будто с разных планет.

Арвид: Какая мама не с другой планеты?

Облегченный смех в группе. Я пытаюсь улыбнуться.

Арвид: Моя настаивает, что завтра завалится ко мне в гости. А я все не научусь говорить нет.

Клара: Ты должен научиться охранять свои границы.

Разговор переходит в другое русло, участники обсуждают что-то между собой. Я хочу услышать побольше об Изабелле, но не могу вклиниться, не вызвав у других изумления. Мне кажется, Изабелла хочет еще рассказать о Керстин – женщине, которая называет себя ее матерью.

Было бы куда логичнее, если бы мама оказалась моей приемной мамой.

Что это может означать? Она знает, что Керстин не является ее биологической матерью? И хочет показать мне, что ей это известно? А кто такая эта Керстин? И что известно ей?

Сосредоточиться невозможно. Я понятия не имею, о чем говорит группа. Слишком много мыслей вертится у меня в голове.

Алиса, все что произошло, когда она пропала, – и после того.

И то, что случилось потом, двенадцать лет назад, когда моя жизнь снова рассыпалась на куски.

Поездка в «Страндгорден».

Заявление Лины Ниеми.

Сообщение о моей смерти.

Кто кладет такое в почтовый ящик?

Это предупреждение?

Угроза?

Хенрик был в бешенстве. В первую очередь от того, что я решила не обращаться в полицию. К сожалению, не так уж редко случается, что психотерапевтам угрожают. Но в моей практике такое впервые. Человек, пославший мне это, подходил к нашему дому. Он положил письмо в наш ящик. Но мысль о том, что кто-то готов нанести мне физический ущерб, кажется абсурдной. Никто не может ненавидеть меня так сильно, чтобы зайти так далеко. Во всяком случае, насколько мне известно.

Да и что может сделать полиция? Письмо написано от руки, разумеется, без подписи, без имени отправителя.

Хенрик предположил, что оно написано Линой или ее родителями, – это единственные люди за все годы моей работы психотерапевтом, которые демонстрировали по отношению ко мне открытую враждебность.

Возможно, он прав. Это могли написать родители Лины, кто-то из них или оба. Это могла быть сама Лина. А может быть, это совсем другой человек. Кто-то из моих пациентов. Например, кто-нибудь из группы, которая сидит передо мной сейчас.

Может быть, это Изабелла Карлссон.

Я слишком долго просидела, погруженная в свои мысли, и я поспешно выпрямляюсь на стуле.

Пьер рассуждает о социальных сетях. Он не понимает, какое люди получают удовольствие, сидя в «Фейсбуке» или «Инстаграме», почему сорок восемь лайков придают жизни смысл или почему так важно получить подтверждение от других, выложив красивую картинку, изображающую сконструированную реальность. Его интересует, выложила ли Изабелла фото своего отца, он спрашивает, не написала ли она: «Я тебя никогда не забуду». Народ постоянно занимается всей этой ерундой. «Не проходит ни дня, чтобы я не думала о тебе». А на самом деле мамаша или кошка умерла семнадцать лет назад. Чушь собачья. Человек забывает. Не бывает такого, чтобы ты каждый день думал о ком-то и тосковал по нему семнадцать гребаных лет, говорит он. Горе проходит, человек идет дальше.

– Что есть горе? – произношу я. – Что такое тоска? Это когда кого-то отрывают от тебя, и он уносит с собой часть твоего существа. Часть, которую нельзя восполнить ничем другим. Горе и тоска навсегда остаются с тобой. И это больно. Остается кровоточащая рана. На ней образуется корка, которая чешется, разрывается – и снова проступает кровь. И однажды на этом месте возникает шрам. Рана зажила, но шрам остался навсегда.

Все смотрят на меня. Гнетущая тишина.

– Через несколько лет ты замечаешь, что горе изменило тебя, – продолжаю я. – Оно поселилось внутри тебя. Из него создается вся твоя последующая жизнь. Не проходит ни дня, чтобы ты не испытал горя. Ты никогда не забудешь. Оно стало частью тебя – того тебя, каким ты стал теперь.

Не глядя ни на кого из участников группы, я встаю и выхожу из зала.

Стелла

Прячась под своими зонтиками, люди спешили по улице Санкт-Эриксгатан. Я зашла в кондитерскую Телина, взяла кофе и села за столик в самом дальнем углу. Я покинула консультацию, не сообщив Ренате и не отменив прием следующего пациента. Такого со мной никогда ранее не случалось. И впервые я покинула сеанс групповой терапии до его окончания.

Положив голову на ладони, я увидела внизу свое отражение – темную тень в черном кофе. Выпрямила спину и стала разглядывать других посетителей, которые читали или увлеченно беседовали друг с другом. Я же находилась совсем в ином мире. У меня с ними не было ничего общего. Рука моя дрожала, когда я подносила чашку ко рту.

Сообщение о моей смерти повлияло на меня серьезнее, чем мне это поначалу показалось. Кто-то ненавидит меня. Кто-то хочет, чтобы я умерла. Кто? И почему?