Пасынки восьмой заповеди - Генри Лайон Олди

Словно в ответ ему с опушки близкого леса донесся торжествующий волчий вой.

Я не помню, кем был — я знаю, кем стал.

Изредка снимая свой замшевый берет с петушиным пером, схваченным серебряной пряжкой, я напяливаю его на кулак и долго смотрю, представляя, что смотрю сам на себя.

Перо насмешливо качается, и серебро пряжки тускло блестит в свете месяца.

Я делаю так редко, очень редко, в те жгучие минуты, когда понимаю, что больше не могу быть собой — но и перестать быть я тоже не могу.

Люди зовут меня дьяволом.

«Изыди, Сатана!» — говорят мне люди, и я смеюсь, исчезая: во-первых, я не Сатана и никогда им не буду; во-вторых, я не могу уйти навсегда, даже если меня гонят.

Я лишь исчезаю.

На время.

И мысленно благодарю изгнавших меня — потому что миг небытия для того, кем я стал, стократ блаженней существования.

Люди зовут меня Князем Тьмы.

Я не князь.

Я — крепостной Тьмы.

Я ем хлеб Преисподней в поте лица своего, я могу лишь надеяться, что когда-нибудь накоплю необходимый выкуп, и тогда меня отпустят на волю.

Позволят не быть.

Мне хочется верить, что надежда умирает последней.

Иногда я смотрю на очередного глупца, суетливо макающего перо в собственную кровь и подписывающего договор со мной, и слышу его жалкие мыслишки.

На самом деле, конечно, я не слышу их, но все это так однообразно…

«Сейчас я получу то, что хотел, — сглатывая липкую слюну, мечтает этот червь, — я наслажусь желаемым, а потом я буду служить моему хозяину верой и правдой, я докажу ему свою преданность и усердие — и после смерти он сделает меня подобным себе, чтобы в аду мы вместе мучили глупых грешников, не удосужившихся вовремя продать душу нужной силе. О, как я буду велик!..»

Я смеюсь, а он думает, что я радуюсь, заполучив его ничтожную душонку.

Он прав.

Я радуюсь.

Если он достигнет желаемого и станет подобен мне — он тоже будет радоваться, когда кубышка с его выкупом из адской крепости станет хоть на йоту полнее.

Он ведь не знает, что никогда не попадет в ад.

Ад попадет в него.

Согласитесь, что это не одно и тоже.

Впрочем, можете не соглашаться — мне все равно.

Люди зовут меня Нечистым.

Это правда.

Я нечист.

Но никто из таких, как я, никогда не был и не будет Повелителем Геенны — не потому что мы мелки, а потому что с тем же успехом каторжника можно назвать Повелителем рудников. И впрямь: он бьет несчастные камни кайлом, он возит их в тележке, сваливая в карьер, он волен мучить копи как хочет… он лишь не волен перестать это делать.

И перестать мучиться самому.

Вопрос: что делают в аду?

Ответ: мучаются.

Вопрос: кто мучается в аду?

Ответ: все.

Все.

Когда вы мучаетесь, это уже ад.

Он в вас.

Ад в вас, дорогие мои, он шипит и пенится, как недобродившее вино, он ударяет в голову мягкими коварными молоточками; ад в вас, любезные господа, но во мне его больше. Я — крепостной Тьмы, я — виллан Геенны, я — пустая перчатка, я чувствую в себе заполняющую пустоты руку Преисподней и завидую тому преступнику на эшафоте, в чье чрево входит сейчас заостренный кол.

Ему, казнимому, легче.

Я никогда не видел подлинных Князей Тьмы, Противоречащих, Восставших, Низвергнутых, которые и есть — ад.

Вещь в себе, умники-схоласты!.. ад в аду.

Я не помню, кем был — я знаю, кем стал.

Стократно хуже Им — они помнят, кем были. И вечность перед Ними заполнена мучительным бездействием, в конце которого маячит предопределение, беспощадная тень Армагеддона и Судного дня.

Dies irae, День Гнева.

Всякий раз, когда я чувствую в себе пальцы Князей, наполняющие меня мукой и силой, я восхищаюсь их упорством, их неукротимой жаждой деятельности, способной дотянуться из невозможного и заставить таких, как я, становиться дьяволами и перекраивать детей Адама и Евы по своему образу и подобию.

Я ненавижу Их.

Восхищение и ненависть сливаются в один страшный сплав, и я корчусь от боли после каждого дьявольского трюка, ради которого вынужден впускать в себя ад. Просто этого никто не видит. Я самолюбив, как самолюбивы только рабы. Моя кубышка копит в себе монетки проданных душ, иногда я размениваю одну из них, чтобы заполучить две, иногда я ошибаюсь… я мечтаю выйти на волю, я мечтаю исчезнуть, мечтаю начать с дна, стать вошью, слизняком, мхом, кем угодно…

Люди зовут меня дьяволом.

В чем-то они правы.

Но эта женщина… эта чертовка (я улыбаюсь — славный каламбур!), утащившая раскаленную монетку погибшей души из-под самого моего носа, оставив дьявола в дураках!.. о, радость моя, длинноногое сокровище, не лишай Петушиное Перо счастья новой встречи — я не всеведущ и не всесилен, но зато я терпелив и умею отделять овец от козлищ, делая из последних ловчих волков Преисподней… где ты, милая?!

Я иду.

Я ищу тебя!..

Поверь честному дьявольскому слову: при определенных обстоятельствах я даже соглашусь оставить тебе душонку этого наивного карманника, которого я для забавы вынудил повеситься на собственном поясе.

Не веришь?

Спрашиваешь: что это за обстоятельства?!

Никогда не затевайте разговора с цыганками и дьяволами…

Люди зовут меня Нечистым.

Я зову их людьми.

Ночь недоверчиво пробовала на зуб золотой кругляш луны — и надгрызенный диск фальшивым талером покатился к горизонту, где и завис щербиной вверх. Фиолетовые тени угрюмо бродили меж стволами, словно пытаясь понять, кто же они на самом деле: безобидные сочетания света и тьмы — или только тьмы, тьмы, тьмы…

— Мы-ы-ы!.. — насмешливо отзывался ветер, разрывая призраков в клочья, и, вторя ветру, ухал голодный филин, вглядываясь в ночь сверкающими кошачьими глазами.

Седой волк, сидевший на поросшем заячьей капустой пригорке, поднял морду к небу, хотел было завыть, но передумал и лишь лениво облизнулся, на миг приоткрыв зубастую пасть. Бродяга-ветер, оставив игру с тенями, зябкими пальцами перебрал белесую шерсть, взъерошил снежно-белые пряди на загривке — волк поежился, негромко рыкнув, и ветер поспешил убраться восвояси. Где-то в лесу, неподалеку от мощных стен тынецкого монастыря, протяжно голосила стая, и это была гораздо более интересная забава, чем приставать к теням и седому волку-грубияну.