Отступление - Давид Бергельсон

— Не может быть! — удивился Хаим-Мойше. — Вы правда так думаете?

— А что, я шучу, по-вашему? — ответила вольнослушательница.

И сам доктор, доктор Грабай, с ней согласился. «Теперь он припоминает, — сказал он, — когда тело Мейлаха подняли с кровати, он увидел под подушкой круглую коробочку, пустую, и крышечка рядом валялась. А коробочка внутри была желтая, как от йодоформа, — сказал доктор Грабай, — но ему тогда ничего такого в голову не пришло».

Всю неделю, пока Мейлах лежал с пузырем льда на груди, доктор Грабай каждый день приходил к нему часа на полтора-два. И перед уходом всегда просил Мейлаха сесть и слушал его сердце.

— Ерунда, — говорил доктор, — ничего, сердце должно выдержать.

— Да, — улыбался Мейлах. — Конечно, должно.

И это после того, как принял яду, или, наоборот, он принимал его сразу, как только доктор уходил. Он всех водил за нос, Мейлах…

— А его друзья где тогда были?

Вольнослушательница начинает высмеивать друзей Мейлаха. Она издевается над ними, и яд слышен в ее тонком, гнусавом голоске. В глазах загорается огонек.

«У Этл Кадис, — говорит она, — наверное, была причина сохранять верность Мейлаху, но она ему ни разу подушку не взбила и понятия не имела, кто сидит у него в изголовье и что там происходит…

А Хава Пойзнер разругалась с Мейлахом прямо перед тем, как он заболел. Ревновала, так говорят в Ракитном… Не хотела слышать, как толкут корицу в доме Этл Кадис, как там готовятся к свадьбе, потому и уехала в окружной город к Деслеру. Ну ладно… Но почему она вернулась и зажгла лампу на второй день после смерти Мейлаха?»

Впрочем, вольнослушательница должна признать, что она понимает далеко не все. Вот, например, теперь приехал этот друг Мейлаха, Хаим-Мойше, крутится здесь. Говорят, обходит те же дома, куда заглядывал Мейлах, встречается с теми же людьми… Ханка не может ей объяснить, что ему тут надо?

У Эстер Фих, значит, было подозрение, что Хаиму-Мойше уж очень нравится все, что Мейлах тут делал… Ханка дважды вздрогнула от ужаса, но оба раза промолчала.

Сначала ей было лестно — ведь она была самой молодой из девушек Ракитного, и с ней никто никогда не говорил так серьезно, как сегодня вольнослушательница Эстер Фих. Но потом, постепенно, Ханке захотелось, чтобы вольнослушательница ушла. Чем дольше она сидела, тем сильнее Ханке хотелось остаться одной. Она сама закрыла за Эстер Фих парадную дверь, потом разделась у себя в комнате, испытывая недовольство и собой, и вольнослушательницей, и всем, что Эстер Фих тут наговорила. Чего она, собственно, хотела, эта вольнослушательница Эстер Фих? Она уже не молода, далеко не молода, она старше всех девушек в городе. Единственный подходящий человек в Ракитном, с которым она могла бы сойтись, это гебреист[10]Аншл Цудик. Тот, который побывал в Палестине и напечатал несколько статей на древнееврейском. Весь город хотел бы, чтобы они поженились. Но с Аншлом Цудиком она постоянно ссорилась. Стоило им встретиться, они начинали оскорблять друг друга, злились и так ругались, что людям приходилось их разнимать.

* * *

На третью ночь Ханке приснился сон, что в Ракитное снова приехала сестра Мейлаха, провизорша, и Этл Кадис вроде бы тоже сюда вернулась, и они все вместе — сестра Мейлаха, Этл Кадис и Ханка, идут в большой похоронной процессии, но не знают, кого хоронят. На улице будто бы вечер, и когда они приходят на кладбище, там уже начали копать могилу на краю, под черешней, в одном ряду с могилой Мейлаха. Хоронят вроде бы журналиста, который живет в Крыму со сбежавшей женой доктора Грабая. Но когда его собираются опустить в яму и накрывают его лицо, все вдруг видят, что это не он, это лицо Хаима-Мойше…

Ханка спросонок села в кровати и машинально непослушными пальцами стала переплетать косу: она всегда так делала, когда была сильно обеспокоена.

Обычно Ханка не рассказывала своих снов. Она в них не верила, хотя иногда они и сбывались. Когда-то ей приснилось, что ее мать умерла, и через полгода это произошло, а за месяц до того, как родила ее прачка-крестьянка, Ханка видела женщину во сне с маленькой девочкой на руках. У девочки были голубые глаза и русые волосы, точно такие, какими они потом и оказались.

Утро не предвещало ничего доброго, и с излишней материнской суровостью Ханка то и дело кричала на брата:

— Мотик, сядь!

— Мотик, отстань, пожалуйста!

Каждый раз, когда у парадной двери раздавался звонок, она бледнела и прислушивалась. Сердце замирало, словно ей должны были сообщить, что ее сон сбылся. Она чувствовала себя совершенно разбитой, голова побаливала. К тому же день выдался очень жаркий, нудный и странно длинный. В такой день, казалось, может случиться что угодно.

Ханка надела праздничную одежду, нарядила Мотика и принялась ждать, но никто не приходил. После тяжелой ночи она все вокруг воспринимала иначе. Был простой будний день, но из кухни доносился стук ножа, торопливый, как накануне субботы.

Ханка еле дождалась, когда горячее солнце начнет садиться. Как только от домов лениво поползли короткие тени, она взяла Мотика и по длинной улице пошла в гости к молодой мадам Бромберг. От Ханки, как всегда, пахло душистым мылом и лайкой новой сумочки, но один глаз слегка дергался, и голова все еще немного болела, особенно возле виска.

Однако дома у мадам Бромберг никто не поминал ни леса, ни Ицхока-Бера, ни Хаима-Мойше. Значит, с Хаимом-Мойше ничего не случилось. В жаркие дни у мадам Бромберг всегда было уютно, прохладно и приятно, потому что хозяйка была мастерица на все руки и потому также, что на двери небольшой столовой, куда вели три ступени, висела тяжелая портьера. Там сидели мадам Бромберг, провизорша Лифшиц и жена реформистского[11]раввина, женщина с маленьким носиком и умными маслеными глазками, темными, как чернила. У всех на коленях лежало рукоделие, они укрывались здесь от нестерпимой жары и беседовали о том, что мимо Ракитного скоро пустят курьерский поезд, и о том, что в крупных городах вошли в моду платья, такие прямые и узкие, что трудно ноги переставлять.

Ханка просидела с ними до чая, ей было скучно, но она сидела из уважения к хозяйке, которая была близкой подругой ее покойной матери. В конце концов Ханка с чем пришла, с тем и ушла: беспокойство никуда не делось. И, выйдя с Мотиком на улицу, снова окунулась в слепящий солнечный свет жаркого летнего дня, мучительного бесконечного дня. Тени стали немного длиннее, чуть-чуть выросли, и беспокойство выросло тоже.

По тротуару расхаживали оба приказчика со склада Бромбергов, нарядные, франтоватые, они лениво подшучивали друг над другом. В монастырях по разным концам города после дневного покоя опять зазвонили колокола, то замолкали, с озорством поджидая один другого, то вновь принимались звонить, кто громче. Был христианский праздник, его справляли вокруг, в сытых и спокойных деревнях, а здесь, в местечке, слегка посмеивались над ним. На площади скучала пара крестьянских телег, тоскующих по ушедшим полупьяным хозяевам-мужикам. Пусто было в городе, а вдали, на крутой горе, синел густой, бескрайний лес, от земли до неба окутанный голубоватой дымкой, такой близкий и такой далекий. Там сейчас Хаим-Мойше…