Блаженные - Джоанн Харрис

Первой голос подала Альфонсина.

— Сестра Августа! — воскликнула она. — Хвала небесам, сестра Августа, у нас новая… — договорить Альфонсина не смогла, наверное, от радостного волнения. Только я на нее уже не смотрела — скорее бы увидеть светлый образ, который я так четко себе представляла. У алтаря стояла девочка лет одиннадцати-двенадцати. Белоснежный вимпл обрамлял безучастное бледное личико. Словно нехотя девочка воздела ручку в жесте благословения.

— Сестра Августа!

Голос детский и невозмутимый, под стать внешности владелицы. Я вдруг почувствовала себя неопрятной крестьянкой: кудри растрепаны, щеки пылают.

— Это мать Изабелла! — От волнения у Альфонсины дрожал голос. — Мать Изабелла, наша настоятельница!

Потрясенная до глубины души, я едва не расхохоталась. Эта кроха — настоятельница? Что за ерунда? Нет, девочка с именем моей матери наверняка послушница, подопечная новой настоятельницы, которая сейчас посмеивается над моим замешательством… Тут девочка перехватила мой взгляд. Глаза у нее были очень светлые, но тусклые, словно она смотрела в себя. Бледное юное личико не выражало ни остроумия, ни удовольствия, ни радости.

— Она же совсем ребенок!

Так говорить негоже — я тотчас спохватилась, да поздно: от изумления начала мыслить вслух. Девочка изменилась в лице и приоткрыла рот, обнажив ровные зубки.

— Мать Изабелла, простите! — Слово, увы, не воробей. Я преклонила колени и поцеловала бледную ручку. — Само собой вырвалось.

Едва мои губы коснулись холодных пальчиков, я поняла: извинение не принято. На миг я увидела себя глазами этой девочки — потную, краснолицую крестьянку, пропахшую запретными ароматами лета.

— Где твой вимпл? — В ее голосе звенел лед, и я содрогнулась.

— П-потеряла, — промямлила я. — Работала в поле. Было очень жарко…

Меня уже не слушали. Равнодушный взгляд девочки скользил по обращенным к ней лицам. Альфонсина смотрела на нее с обожанием. Повисла холодная тишина.

— В миру меня звали Анжелика Сен-Эврё Дезире Арно. — Тихий, лишенный эмоций голос девочки пробирал до самых костей. — Иной скажет, я слишком юна для назначения, которое дал мне Всевышний. Но отныне здесь Господь вещает моими устами. Он направит меня и даст сил.

Я вдруг пожалела ее: такая юная, беззащитная, так старается держаться с достоинством. Каково ей было расти при дворе с его душным воздухом, пропитанным развратом и интригами. Девочка тоньше тростинки, все пиры и лакомства, шпигованные салом цесарки, пирожки, pièces montées[14], павлиньи сердечки, печеное фуа-гра, заливные языки жаворонков лишь подогревали ее ненависть к излишествам. Церковь с ее обрядами, нетерпимостью и мрачным фатализмом затянула в сети хворую девочку, которая вряд ли разменяет третий десяток. Каково стать затворницей в двенадцать, бездумно повторяя мудреные фразы своих духовников; каково отгородиться от мира, не успев понять, сколь он прекрасен?

— Вашей праздной распущенности конец, — объявила девочка. Она хотела быть услышанной, но лишь сильнее выдавала врожденную гнусавость. — Я изучила записи своей предшественницы и поняла, до какого предела она ослабила дисциплину. — Девочка глянула в мою сторону. — Все изменится с сегодняшнего дня.

Сестры зароптали. Я посмотрела на Антуану: даже она раскрыла рот от изумления.

— Начнем с внешнего вида. — Девочка снова обожгла меня взглядом. — Я уже заметила, что некоторые сестры позволяют себе… небрежность. В монашеской обители сие недопустимо. Мне известно, что моя предшественница разрешала носить кишнот. Я намерена положить этому конец.

Я поймала взгляд старой Розамунды, стоявшей справа от меня. Свет из окна падал на ее белый чепец.

— Кто эта девочка? Что она говорит? Где мать Мария? — забрюзжала она.

Я строго покачала головой, тише, мол, тише! Розамунда хотела сказать что-то еще, но вдруг скуксилась, в глазах заблестели слезы. Старуха забурчала себе под нос, а новая настоятельница вещала не переставая:

— Даже за короткое время я заметила нарушения монастырского устава. — Гнусавый голос звучал монотонно, точно мать Изабелла читала вслух книгу по богословию. — Например, Евхаристия. Трудно представить, что в монастыре ее так долго не совершали. Монастырь без мессы — уму непостижимо.

Повисла напряженная тишина.

— Мы читали молитвы, — пролепетала Антуана.

— Молитв недостаточно, ma fille[15], — возразила девочка. — Без посланника Божьего молитва лишена священной силы.

От каждого ее слова хотелось расхохотаться. Я едва сдерживалась. Нелепость ситуации мгновенно развеяла мое замешательство. Хворая пигалица станет нас поучать, хмурить лоб, поджимать губки, точно старая ханжа, и называть своими дочерями? Нет, все это чудовищная шутка, примерно так первого апреля слуга наряжается в хозяйское платье. Еще один шутник-комедиант тут Христос: благовествует смирение в часовне, хотя ему впору носиться по полям нагим да купаться в море.

— Отныне месса станет ежедневной. Мы вернем все службы суточного круга, по пятницам и праздникам церковным будем поститься. Невоздержанность и попустительство я в своем монастыре не потерплю.

Ну вот, разговорилась! Писклявый дискант зазвучал властно и требовательно, и я догадалась: за нездоровым самомнением скрывается истовость, почти фанатизм. Никакой скромности в этой девчонке нет — лишь дворянское высокомерие, с таким я в последний раз сталкивалась в Париже. «В своем монастыре»… От раздражения меня аж передернуло. Монастырь не игрушка, а мы не куклы!

— Священник на материке, — резковато напомнила я. — Как же служить мессу каждый день? Да и чем платить за службы?

Девочка снова взглянула на меня. Эх, зря я не сдержалась! Если до сих пор не настроила ее против себя, то последний мой выпад снял все вопросы. Личико матери Изабеллы превратилось в недовольную маску.

— Со мной приехал мой духовник. Духовник моей мачехи упросил взять его с собой, дабы помочь исполнить миссию, — объявила она и, честное слово, слегка порозовела. Она потупилась, голос потеплел. — Позвольте представить вам отца Коломбина де Сен-Амана. — Девочка вяло протянула ручку в сторону человека, лишь сейчас выступившего из тени колонны. — Мой друг, учитель, духовный наставник. Надеюсь, вы скоро возлюбите его так же, как я.

Точно громом пораженная, в свете витражного окна я четко и ясно увидела перед собой его. Отросшие черные волосы собраны на затылке и перехвачены лентой, но в остальном он ничуть не изменился, я вспоминала его именно таким — и поворот головы, и смоляные брови, и темные, как лес, глаза. Черный ему к лицу — он знал, как хорош в этой сутане, украшенной лишь блестящим серебряным крестом. Он посмотрел прямо на меня и дерзко улыбнулся.