Операция "Шасть!" - Евгений Журавлев

– Никита Васильевич. Добрынин.

– Проводи Никиту Васильевича до кадровика. Пусть оформит стажером. Я сейчас позвоню, поставлю его в известность. Остальные подождут в холле. Да, и, сударики мои… – Она вернулась к столу, взяла кожаную папку, раскрыла. – Вот здесь место для заявлений о приеме на работу. Надеюсь, заявление у вас подготовлено?

– Сколько должно быть абзацев? – деловито спросил Илья, вынимая бумажник.

Мария Ивановна, не ломаясь, назвала точное число.

Присвистнуть молодцы решились, только сойдя по лестнице на три пролета.

Никита познакомился с кадровиком, прослушал вводный инструктаж, сфотографировался, заполнил несколько бланков. Получил комплект рабочей амуниции. Респиратор, литые сапоги, синюю спецовку с трафаретной надписью «ГорСЭС», пилотку. Клеенчатый фартук, толстые перчатки и жутковатый раздвижной щуп, смахивающий на миниатюрный багор. После чего наконец освободился. Новенькое удостоверение санитарного инспектора ему вручил Дредц. Он же передал устный наказ Марии Ивановны: «Строгого соблюдения трудовой дисциплины не требую. Однако смотрите не запятнайте репутацию нашей организации, Никита Васильевич. Потому что в противном случае я вас из-под земли достану и на свалке похороню».

Пока посмурневший Добрынин переваривал напутственные слова генеральши Вожжиной, Алеша, который начал чувствовать что-то вроде дружеского расположения к Ивану-королевичу, участливо полюбопытствовал:

– А тебе, землячок, круто нагорит? От маменьки-то?

– Сладкого лишит на неделю, – желчно сказал Дредц, похоже не шибко-то склонный обсуждать варианты собственного будущего.

– Ага, – с пониманием покивал Леха. – Веселая у тебя жизнь. Попец с бантиком.

– Грех жаловаться, – сказал Дредц. – Ну поехали за цацкой?

Возражений не поступило.

Молодцы, заранее готовясь вкусить далеко не гастрономическое блюдо «яйца всмятку», полезли в Илюхину крошку «Оку». Однако страшного, вопреки ожиданиям, не случилось. Машинка загадочным образом стала как будто просторней и удобней, чем обычно. То есть за ней и по пути в СЭС было замечено что-то подобное, но куда менее явно. А тут на тебе!

Друзья, шумно и радостно подивившись этому необъяснимому с материалистических позиций факту, трижды повторили опыт с посадкой-высадкой. Результат остался прежним. Неказистая снаружи коробчонка на колесиках изнутри устойчиво обнаруживала объем и комфорт класса люкс. Решив, что от добра добра не ищут, молодцы устроились на подросших диванах и, примеряя с хохотом кто пилотку санитара, а кто респиратор, отправились к Дредду.

На углу улиц Трофима Лысенко и Томаса Моргана, возле уважаемого картафановским населением продуктового универсама «Дед-самоед», Муромский свернул к обочине, сказал: «Купить кое-чего треба!» – заглушил двигатель и, пообещав скоро вернуться, двинул в магазин.

Остальные выбрались из «окушки» наружу перекурить. Подле стоянки обосновалось молодежное трио – два паренька с гитарами да девчушка с бубном. Коллектив был явно студенческим, пели ребята больше для души, но и от вознаграждения не отказывались. Гитарный футляр возле ног артистов гостеприимно распахивал нутро как для мелочи, так и для купюр. Судя по приличному количеству заинтересованных зрителей, савояры не халтурили, работали с полной отдачей.

В настоящий момент студиозусы выводили дрожащими голосами душещипательную историю:

У палаццо с колоннами,

Что напротив аптеки,

Жили люди бездомные —

Без жилья человеки.

Дочь при грязном подвальчике,

При отце-гемофиле.

Приходили к ним мальчики

И девчонку любили.

Но любили без совести

За копейки и бусы, —

Нет печальнее повести,

Самоеды – тунгусы…

А отец, как ни подопьет,

Вечно пьяный и злобный,

И на дочку в сердцах орет,

Разнесчастный бездомный:

– Ах, зачем ты, родная кровь,

На дырявом матраце

Продавала свою любовь

За копейки и цацки?

Ты позоришь меня, отца,

Перед графом в палаццо,

Отдаваяся без конца

При посредстве матраца!

Граф смеется в мое лицо

Из окна экипажа.

Ох, комиссия – быть отцом

Взрослой дочки продажной!

В этом месте напряжение достигло предела. Гитары зазвучали по-настоящему драматично, бубен затрепетал бронзовыми лепестками, как погибающий в огне мотылек. У девушки-певуньи подозрительно заблестели глаза. Да ведь и было от чего! Ситуация в песне приближалась к критической:

И схватил тут старик кинжал

И воскликнул: умри же!

И за девушкой побежал

По коллекторной жиже.

Он бежал, и в его глазах

Смерть застыла и мука.

Он не знал, что у ей внутрях

Эмбрион его внука…

Он был стар и догнать не мог

Подземельной мадонны,

Ее резвых и тонких ног,

Стройных будто колонны.

Так и бегали целый год.

Или месяцев девять,

Но пришел страшный день, и вот —

Ничего не поделать:

Подоспела пора рожать,

А отец снова пьяный,

Снова жуткий схватил кинжал

И занес над Татьяной.

(Ведь по паспорту Танечке

На позорной панели

Пристающие мальчики

Дали имя Шанели.)

Ах, не в силах она бежать,

Только стонет и плачет:

– Я должна в этот час рожать,

Не могу я иначе!

И отец дочь к груди прижал:

– Я приму твои роды! —

Но пока убирал кинжал,

Отошли у ней воды…

И не выжил младенчик, нет,

Хоть сынок, хоть дочурка —

Ведь девчонка в пятнадцать лет

Заразилася чумкой.

И от горя она в тот миг

Умерла в жутких муках.

И увидел тогда старик

Мертвых дочку и внука.

Глухо чиркнул тупой клинок

По морщинистой вые,

И кровавый бежал поток:

Шутка ль – гемофилия!

Поутру в тот подвал входил

Юный граф из палаццо.

Зарыдал он что было сил

Прямо в дырки матраца:

Это было его дитя!

Он дарил эти бусы!

Спел я песню вам не шутя,

Самоеды – тунгусы!..

Инструменты смолкли, смолкли и голоса. На стоянку упала пронзительная тишина. Казалось, что перед лицом столь страшной трагедии утих даже уличный шум. Слышались лишь женские всхлипывания из толпы зрителей да проклятия какого-то пожилого мужчины в адрес бессовестных богатеев.