Карлики смерти - Джонатан Коу

– Нахуй равновесие, – сказал Мартин. – Думаем в футах и дюймах.

Я встал:

– Это полная белиберда.

– Уильям, сядь ради всего святого! – рявкнул Хэрри.

– Мне казалось, вам хочется, чтобы я стоял.

– Я хочу, чтоб ты стоял сейчас и сидел на сцене. То есть наоборот – сидел сейчас и стоял на сцене!

– Спокойней, ребята, а? – сказал Честер. – Выходить из себя смысла нет.

– Так почему тогда вы не возьмете себе клавишника ростом повыше, и вся недолга?

– В этом нет ничего личного, Билл. Мы ценим твой вклад в группу. Сам же знаешь.

Я вздохнул.

– Кому-нибудь еще взять выпить?

Выяснилось, что выпить еще нужно всем, кроме меня; я спросил лишь потому, что мне хотелось подойти к бару и еще поговорить с Карлой. Но даже это мне не удалось – Честер и Хэрри настойчиво предложили заплатить за всех. Пока их не было, я с оставшейся парочкой не разговаривал, а пошел и сел за пианино. К моему удивлению, оно оказалось незапертым. Музыкального автомата в пабе не было, а разговаривали все до того громко, что я смог тихонько поиграть так, чтобы никто не заметил.

Я сыграл первые восемь тактов «Тауэрского холма» дважды, и палец мой упокоился на последней ноте – высоком ми-бемоле. Все равно дальше продвинуться не удавалось. Но теперь что-то во мне припомнило гармонию, которую я когда-то слышал: минорный септаккорд, где мелодия начинается на кварту выше тоники. В таком случае ми-бемоль нам даст… минорный септаккорд си-бемоль. Я попробовал. Звучало мило. Мелодическая фигура вышла сама собой:

Гармонизировать это было легко. Нужно всего лишь во второй половине такта понизить квинту. Меня никогда не переставало восхищать, что аккорд можно изменить всего лишь одним полутоном – и тем самым добиться совершенно иного воздействия. Этот ритмико-мелодический элемент покоиться будет, разумеется, на чистом «до», а септаккорд ля-бемоль мажор нужно держать весь такт. Это чистое «до» к тому же дало мне подсказку для следующей вариации – повторения двух предыдущих тактов, только на малую терцию ниже, и септаккорд до заменен на секундаккорд. Рисунок мелодии к тому же в широком смысле оставался тот же, поэтому вся четырехтактная последовательность теперь игралась так:

Мне эта пьеса уже начинала нравиться – не потому, что хоть сколько-нибудь была оригинальной или чем-то особенной технически, а потому, что очень ясно начинала выражать мои чувства к Мэделин. Интересно, подумал я, надо ли будет ей сыграть это, когда закончу, и объяснить, что сочинялась пьеса, пока я думал о ней. Быть может, тогда она поймет всю мою неудовлетворенность, напряжение и томление по близости с ней.

Но для Мэделин я давно уже не играл. После первой встречи, когда нас с ней свела музыка, я предполагал, что так тому всегда и быть – что это навеки область взаимопонимания между нами. Как оказалось, я был наивен. Стоило мне заиграть в доме у миссис Гордон – впервые, когда Мэделин разрешила мне туда зайти, – она вбежала в комнату и велела мне прекратить, вдруг старуха проснется. А рояль был, между прочим, прелестным «Бехштейном»[38].

– Что такое? – спросил я. – Тебе разве не понравилось то, что я играл?

– Она спит. Ты ее разбудишь.

Вечерело: близился конец яркого летнего дня. Я приехал прямо из музыкальной лавки, и с меня только начинал сходить запах Сити. Я не мог поверить своей удаче – провести вечер в таком приятном районе города, с такой прелестной женщиной, в таком красивом доме. На стенах в каждой комнате висели громадные полотна маслом – семейные портреты, как сказала мне Мэделин, – и тяжелые красные бархатные драпировки, стояла мебель эпохи Регентства, великолепные мраморные камины увенчаны зеркалами в позолоченных рамах. Я ничего подобного не видел с тех пор, как родители брали меня на экскурсии по «величавым домам»[39].

– Я чай заварила, – сказала она. – Пойдем наверх?

У нее была большая солнечная комната на втором этаже, а также ванная и небольшая кухонька, все для нее одной. Она подала «Эрл Грей» в чашках из костяного фарфора, молока или сахара не предложила. В комнате стояли телевизор, телефон, стереосистема, большая односпальная кровать, письменный стол, туалетный столик и два кресла с высокими спинками, но удобные. Стены украшены пейзажами XIX века. Комната теплая и уютная, но ничего не сообщала о самой Мэделин – если не считать того, что та, очевидно, счастлива не навязывать ей свои личные особенности. Одной слегка неожиданной чертой было маленькое распятие на туалетном столике.

– Она набожна, эта женщина? – спросил я (имея в виду миссис Гордон).

– Да нет, не особенно. – Мэделин заметила, что вызвало мой вопрос. – Это мое.

– Я не знал, что ты католичка.

– Ну а с чего бы? Мы едва познакомились.

Получив такую отповедь, я отхлебнул чаю и сказал:

– Я как-то сам прошел через краткую религиозную фазу. Ходил, бывало, каждую неделю к причастию. Помимо всего прочего, это единственное место, где наливают утром по воскресеньям.

Она не засмеялась и даже не улыбнулась, и я сообразил, что взял фальшивую ноту.

– Тебе чего бы хотелось сегодня вечером? – спросила она. – Сходим куда-нибудь?

– Конечно, – ответил я. – Куда тебе хочется.

Мы дошли до венгерского ресторанчика на Кингз-роуд. Я попробовал обхватить ее за талию по пути, но она меня не поддержала, поэтому при первой же возможности я отстранился. Не то чтоб она меня попросила или как-то. Просто у меня возникло такое ощущение.

– Каковы твои планы? – спросила она, когда мы заказали еду.

– Прошу прощения? – Странный какой-то вопрос.

– Что ты собираешься делать? Со всей этой музыкой и прочим. К чему оно приведет?

– Не знаю, я вообще-то не думал. Я ж не ради этого таким занимаюсь.

– Зачем же ты этим занимаешься?

– Ну, знаешь. Мне же всего двадцать три, в конце концов. Просто нужно стать известным, играть как можно чаще – нипочем же не скажешь, как оно все обернется. У меня друг один есть, Тони, который раньше меня учил, так вот он считает, что у меня есть потенциал. – Я сам не понимал, зачем все это ей выкладываю, поэтому решил перестать. – Ну а у тебя как? Ты еще сколько собираешься приглядывать за миссис Гордон?