Собрание сочинений - Лидия Сандгрен

что такого не может быть, а оно вдруг случается. Банальнее, конечно, не скажешь, но это так. Ты голоден? Когда ты ел в последний раз?

Мартин медлил с ответом, и она сказала материализовавшейся у столика официантке:

– Мы возьмём фрикадельки, оба.

В любой момент она могла заговорить о Густаве. Спросить, как это произошло. И ему придётся рассказывать о теле в кресле и…

– Мы давно не виделись, – сказал он, – чем ты сейчас занимаешься?

Она выучилась на менеджера и работает руководителем среднего звена в социальной службе.

– Да бог с ним, – махнула она рукой, когда Мартин предложил ей рассказать о работе, – ничего интересного.

Ей хотелось поговорить о Густаве. Она жалеет, что не поехала на открытие выставки. Собиралась, но не получилось. А сейчас понимает, что приоритеты надо было расставить иначе, но вообще она была на всех его выставках, начиная с 1988-го. Потом она задумалась – вот почему мы что-то делаем, а что-то нет. Ты, к примеру, просидел весь день на работе, пытаясь пробить какой-нибудь проект в районе, где поджигают автомобили, а в двухкомнатной квартире живёт двенадцать человек… ты приходишь домой в шесть, и единственное, чего хочешь, – сесть в саду и выпить бокал вина, ты же счастливчик, потому что у тебя есть сад. Потом она воскликнула – как же хочется избавиться от одной простой вещи: сделать так, чтобы не было вопросов. Чтобы никто не звонил и не заставлял её проверять какие-то мелочи. Чтобы не надо было отвечать на какие-то письма по дороге в тренажёрный зал, потому что в зал обязательно надо, иначе она снова пропустит занятие и ей заблокируют членскую карточку… И у тебя просто нет желания одеваться, идти в какую-то галерею и кокетничать там с малознакомыми людьми. Сейчас-то она понимает, что надо было поехать. Но именно на те выходные у её мужа были давние планы, и ей пришлось остаться дома с детьми. Выставка ведь до октября. А потом, если Долорес не ошибается, её перевезут сюда, в Музей современного искусства. Кто же мог предположить… Принесли еду: огромное количество залитых сливочным соусом фрикаделек, взбитое картофельное пюре, брусника и маринованный огурец. Он должен справиться.

– Я помню, как Густава замкнуло в первый раз, – сказала Долорес, принимаясь за свою порцию. – Он ещё чувствовал себя здесь чужим, а его звезда только-только начала восходить. Это было до того, как лопнул арт-пузырь; он продавал много и дорого. Купил эту мастерскую, в которой долго не было ничего, кроме кровати и телевизора. Он был как изгой-подросток, которому наконец-то позволили тусоваться с крутыми, – продолжала Долорес. – Но крутые над ним издевались, и он им не доверял.

Она тогда не сразу поняла, что в Гётеборге Густав аутсайдером не был, напротив, там он был прочно встроен в социальную, как сказали бы сегодня, сеть.

– Он говорил, что Гётеборг создан из грязи и жижи, что он только угнетает и что там сплошное дерьмо.

Когда они познакомились, ей было около двадцати, и она сильно встревожилась, узнав, что у него есть тайная жизнь, куда её не допускают. Она поняла это по склянкам с лекарствами в шкафчике в ванной и по его исчезновениям, которые могли длиться неделями. Она упорно звонила, но он не отвечал. Как-то при таких обстоятельствах она просто пришла к нему домой, без предупреждения. Квартира была в жутком состоянии. Везде валялись пустые стаканы. Работал телевизор. Густав посмотрел на неё, как на мерзкое, но неопасное животное.

– Можешь передать Кей Джи, что новых картин не будет, – сказал он. – Пусть все катятся к чёртовой матери.

Обнаружив несколько пустых блистеров от таблеток, она вызвала такси и отвезла его в приёмное отделение скорой психиатрической помощи больницы Святого Георгия. Он ходил взад-вперёд по залу ожидания и что-то бормотал, разрывая какие-то бумажки на мелкие клочки. Когда его наконец принял доктор, Густав сообщил, что он знаменитый художник и его следует обязательно отпустить домой, чтобы он мог вернуться к своей деятельности. Доктор тут же начал что-то записывать в журнал. Откашлявшись, Долорес сказала, что Густав действительно художник, пока не очень известный, но он наверняка скоро прославится. Врач переводил взгляд с Густава на Долорес и с Долорес на Густава.

– Он недавно выставлялся в галерее «Хаммарстен», – добавила Долорес, что вроде бы произвело на психиатра некоторое впечатление. Густав потянул за торчавшую из рукава свитера нитку, и рукав начал распускаться. Сказал, что хочет курить, спросил, где его сигареты. Неужели запрет на курение добрался и до этого забытого цивилизацией места, куда его угораздило попасть? Может, всё-таки есть шанс получить одну сигаретку или на удовлетворение этой базовой человеческой потребности не стоит даже надеяться? Он всё время оглядывался по сторонам, хлопал себя по карманам и одной ногой совершал мелкие круговые движения. Врач дал ему сигарету и нажал на кнопку. Появилась медсестра и велела Густаву следовать за ней. В конце коридора его громкий голос затих.

Врач задавал Долорес вопросы, и та чуть не плакала, потому что на большинство из них ответить не могла. Такое с ним впервые? Она не знает. Раньше ему бывало плохо? Она не знает. Встречались ли у него в роду случаи маниакально-депрессивного психоза, шизофрении или чего-либо подобного? Она не знает. Суицидальные попытки? Она качает головой, потому что снова не знает. А что насчёт злоупотребления алкоголем? Она шмыгнула носом и наконец произнесла что-то связное:

– Он довольно много пьёт, потому что они часто ходят в рестораны и бары, по пятницам и субботам, хотя случается, что и в другие дни тоже, по средам и четвергам, но в их кругах это не редкость, они воспринимают ресторан как что-то вроде гостиной, «Принсен» и прочее, они так общаются. – Врач спросил, сколько бокалов пива Густав обычно выпивает в ресторане за вечер. Ну, задумалась она и начала загибать пальцы, получалось, конечно, много, но когда они собираются у кого-нибудь дома, они пьют что-то крепкое.

Позже она навещала его в «бескис» [245], ещё до того, как больницу закрыли. Там сейчас жилые дома, родители её мужа как раз недавно туда переехали, но неважно. Замолчав и наморщив лоб, Долорес пережёвывала еду. А потом сказала, что до того случая никогда раньше не была в подобных местах. Длинные коридоры, круглые плафоны из молочного стекла, блестящий линолеум на полу, медсестры в белой униформе и сабо на резиновой подошве, общая комната с громко работающим телевизором, у которого сидят в застывших позах несколько человек. Шевелится только сигаретный дым. А Густав лежал, глядя в потолок, у