Плацдарм - Игорь Недозор

Задымил головной броник. Закрутилась на разорванной гусенице вторая машина.

Потом — тяжелый удар и звон в ушах. Ошалело крутя головой, полковник почувствовал запах взрывчатки и раскаленного металла и понял — в них попали.

Он полез в проход между креслами и сразу наткнулся на наводчика, безжизненно свесившегося из кресла. Взял его за висевшую плетью кисть, попробовал нащупать пульс. Тот не прощупывался. В отблесках подбирающегося пламени были видны остекленевшие глаза и перекошенный предсмертной агонией провал рта.

Зарычав, Снегирев влез на вращающееся кресло, закрутил рычаг маховика. Башня с легкостью поддалась, разворачивая пулеметы в направлении кинотеатра, откуда в полный рост, не прячась, безнаказанно расстреливали его бойцов враги. Не американцы, не афганские «духи», не немцы или турки, а свои собственные граждане, россияне.

— Вр-р-решь, не возьмешь!!!

В остервенении нажал на спуск. Посыпались гильзы, но, оглушенный яростью, полковник не слышал ни звона падающих гильз, ни грохота очередей.

Он еще стрелял, когда в машину угодила вторая граната…

Боль в животе вернула его в сознание. Полковник Снегирев видел себя словно со стороны, обвисшим на руках бойцов. Среди них сквозь мутную пелену узнал и прапорщика Пашкова. Должно быть, он его и спас, успев вытащить из машины до того, как та сгорела.

В зимнем ночном небе холодно поблескивали звезды.

И в какой-то момент происходящее показалось нереальным, недоступным для разума. Ночным кошмаром, который обязательно улетучится с лучами восходящего солнца, сценой из голливудского блокбастера. Но мучительная боль заставляла поверить в реальность.

Это был не сон, и что случилось, то случилось. Он ранен, и ранен скверно. Даже полковников, случается, ранят и убивают.

От кровопотери кружилась голова, но полковник пытался вспомнить, что произошло. Последнее, что он запомнил, — это полный едкого дыма бронетранспортер. А перед этим…

Его снова вырубило, и, видимо, на этот раз ненадолго. В память врезались звучные удары — Пашков разнес очередью дверь подъезда, высадив остаток магазина в то место, где обычно крепился замок новомодного домофона. Потом затащил его в квартиру.

— Его надо перевязать! — звенел в ушах голос прапора. — Он же кровью изойдет.

Потом полковник чувствовал неловкие, причиняющие боль прикосновения. Его неумело перебинтовали, вкололи промедол. Наркотик подействовал, горячая волна обволокла его, закружила голову, потолок вдруг стронулся, и комната завертелась в дьявольском хороводе.

Затем до него донеслись разговоры.

— Рядовой Еремеев…

— Танкист?

— Так точно. Из 131-й «сводной» бригады, трищ прапрщик! А медаль аль орден за полковника дадут, ежели вытащим?

— Угу… Ты сперва вытащи, — басил Пашков. — У тебя хоть документы есть, чтобы знать, куда весточку слать, если убьют?

— Никак нет. Ротный собрал, трищ прапрщик!

— А как хоть зовут ротного твоего?

— Не знаю. Нас ему первого передали, аккурат в Новый год. Не успел запомнить.

— А где он сам?

— На «Минутке» сгорел, трищ прапрщик…

Пашков что-то спросил.

— А что я мог, трищ прапрщик, — словно оправдываясь, ответил рядовой. — У нас все приборы сгорели. Я ж не знал, как с этим делом шурупить. Меня в учебке только ать-два-ать-два гоняли да полы заставляли мыть вместо дедов… Досыта не ел… Какая ж тут учеба-то?

— И чего?

— Ну я все и сжег. Связи нет… Ночной прицел отказал. Работать можно было только на поворот башни и на стрельбу.

Снегирев вспомнил, что и об этом писали отчеты. В штурмовые колонны послали напичканные электроникой танки Т-80. Да только вот не учли, что разрабатывалась она из расчета на советского призывника, при этом хорошо подготовленного, а не на теперешнего двоечника, у которого одно пиво да «качалки» на уме. (И хорошо, если пиво, а не клей и не «колеса»!) И в результате вся эта электроника была пожжена неумелыми действиями экипажей. Ни связи, ничего.

Господи, а ведь это всего-навсего маленькая взбунтовавшаяся автономия во главе с чокнутым генералом! Что же будет, если, не дай бог, приключится что посерьезнее?! Хотя, похоже, ему этого уже не узнать…

О своей возможной скорой смерти полковник Снегирев подумал спокойно и отстраненно, как о чем-то не особо важном.

Повисло молчание.

— Трищ прапрщик, — вновь подал голос Еремеев. — А вы трищ полковника как выносить будете? Ежели он в живот ранетый, то его трогать нельзя… Может, кто-то останется, а кто-то к своим выйдет?

— Где теперь свои-то?

Голоса достигали его разума искаженными, он плохо понимал, о нем ли идет речь, или о ком еще…

— Не дотянет…

— Как его угораздило?..

— Пулевое и два осколочных…

— Легкое задето… И кажется, почка…

— П…ц ему!

— X… вам, а не п…ц! Я не сдохну! — закричал полковник. — Не сдохну, слышите?! — Кто-то склонился над ним. — Я не сдохну, — упрямо шептал Снегирев. — Пашков, Пашков, ты слышишь меня?

— Слышу, товарищ полковник…

Потом он вдруг увидел что-то и потянулся к автомату, и тут же схватился за перебитую метким выстрелом руку, а в комнату ворвались черные тени.

До них все же добрались…

Мрак навалился на Снегирева, закружил, втягивая в бездонный, стремительно вращающийся колодец.

«Я умираю, — успел подумать он. — Ну и хорошо…»

Аргуэрлайл. Великая Степь. К востоку от Шароры.

Год Белого Солнца, месяц Цветения Трав по степному календарю

Пыль ложится на изможденные лица, на тряпье, одежды и волосы. Постепенно превращаясь в плотное облако, она ползет вместе с караваном. Пыль эта видна издалека, за много километров. Предательская пыль. Нет ветра, чтоб развеять ее. Утомительно медленно оседает она на окостеневшие от жары и высохшие от безводья травы, но не может плотно закрыть белизну костей, лежащих у дорог.

Всюду следы смерти. Из-под кустов тамариска пустыми глазницами смотрят в гладкую дымчатую синеву неба черепа животных.

Иногда, словно жвала паука-великана, над чахлым кустом торчат ребра верблюда или скакуна. Встречаются на пути и целые кладбища из гниющих трупов животных, и тогда воздух наполняется таким смрадом, что уставшие люди задыхаются и, схватившись за животы, блюют желчью, корчась от тошноты.

Стонут верблюды, скрипят арбы, тихо блеют бараны, плачут или сквозь зубы шлют проклятия врагу люди. До крови натерты спины четвероногих, но им могут дать лишь краткий отдых. Потом старейшина рода вновь взберется на коня и молча продолжит свой путь, а за ним вновь потянется весь караван уставших, голодных, больных, раненых степняков, потерявших свой кров, своих близких, сам смысл бытия. Они покидают родной край, не зная, что их ждет впереди, не ведая, смогут ли когда-нибудь вернуться назад.