Петр Первый - Алексей Николаевич Толстой

Он вернулся к столу, прочел написанное Макаровым, усмехнувшись про себя – подписал.

– Еще что? Да ты мне не по порядку подкладывай, давай важнейшее…

– Письмо Григория Долгорукова из Сокаля, о благополучном прибытии наших войск.

– Читай! – Петр Алексеевич закрыл глаза, вытянул шею, большие, в царапинах, сильные руки его легли на столе. Долгорукий писал о том, что с прибытием русских войск в Сокаль король Август опять восприял чрезмерную отвагу и хочет встречи на бранном поле с королем Карлом, дабы с божьей помощью генеральной баталией взять реванш за конфузию при Клиссове. На это безумство особенно подговаривают его фаворитки, – их теперь у него две, и его бытие сделалось весьма беспокойное. Дмитрию Михайловичу Голицыну с великими трудами удалось отклонить его от немедленной встречи с Карлом (который, как хищный волчец, только того и ждет) и указать ему путь на Варшаву, оставленную Карлом с малой защитой. Что из сего может произойти – одному богу известно…

Петр Алексеевич терпеливо слушал длинное письмо, губа его с полоской усиков поднималась, открывая зубы. Дернув шеей, пробормотал: «Союзничек!» Пододвинул чистый лист, скребнул ногтями в затылке и, едва поспевая пером за мыслями, начал писать – ответ Долгорукому:

«…Еще напоминаю вашей милости, чтобы не уставал отводить его величество короля Августа от жестокого и пагубного намерения. Он спешит искать генерального боя, надеясь на фортуну – сиречь счастье, но сие точно в ведении одного всевышнего… Нам же, человекам, разумно на ближнее смотреть, что – суть на земле… Короче сказать, – искание генерального боя весьма для него опасно, ибо в один час можно все потерять… Не удастся генеральный бой, – от чего, боже, боже сохрани и его, да и нас всех, – его величество Август не только от неприятеля будет ввергнут в меланхолию, но и от бешеных поляков, лишенных добра отечеству своему, будет со срамом выгнан и престола своего лишен… Для чего же ввергать себя в такое бедство? Что же ваша милость пишет о фаворитках, – истинно, сию горячку лечить нечем… Одно – старайся с сими мадамками делать симпатию и альянс…»

Дышать уже было нечем в слоях табачного дыма. Петр Алексеевич с брызгами подписал – «Птръ» и вышел из шатра в нестерпимый зной. Отсюда, с холма, была видна в стороне Нарвы пыльная туча, поднятая обозами и войсками, передвигавшимися из лагеря на боевые позиции перед крепостью. Петр Алексеевич провел ладонью по груди, по белой коже, – медленно, сильно стучало сердце. Тогда он стал глядеть туда, где в необъятном стеклянном море, отсюда неразличимые, дремали корабли адмирала де Пру, набитые добром, которого хватило бы на всю русскую армию. Земля, и небо, и море были в томлении, в ожидании, будто остановилось само время. Вдруг много черных птиц беспорядочно пронеслось мимо холма к лесу. Петр Алексеевич задрал голову, – так и есть! С юго-запада высоко в раскаленное, как жесть, небо быстро поднимались прозрачные пленки облаков.

– Макаров! – позвал он. – Спорить хочешь на десять ефимков?

Макаров сейчас же вышел из шатра, – востроносый, пергаментный от усталости и бессонницы, с прямым ртом без улыбки, и потащил из кармана кошель:

– Как прикажешь, милостивый государь…

Петр Алексеевич махнул на него рукой:

– Поди скажи Нартову, чтобы подал мне матросскую куртку, да зюйдвестку, да ботфорты… Да крепили бы хорошенько шатер, не то унесет… Шторм будет знатный.

Море всегда завораживало, всегда тянуло его к себе. В кожаной шапке, спущенной на затылок, в широкой куртке, он ехал крупной рысью в сопровождении полуэскадрона драгун к морскому берегу. (В лагерь к Апраксину было послано за двумя пушками и гренадерами.) Солнце жгло, как скорпион перед гибелью. Вертелись пыльные столбы на дорогах. По морской пелене полосами пробегали ветры. Черная туча выползала из-за помрачненного горизонта. И море наконец дыхнуло в лицо запахом водорослей и рыбной чешуи. Ветер, усиливаясь, засвистал, заревел во все Нептуновы губы…

Придерживая зюйдвестку, Петр Алексеевич весело скалился. Он соскочил с коня на песчаный берег, – солнце в последний раз блеснуло из заклубившегося края тучи, стеклянный свет побежал по завивающимся волнам. Сразу все потемнело. Валы катились выше и выше, обдавая водяной пылью. Громыхающая туча из конца в конец озарялась мутными вспышками, будто ее поджигали. Ослепила извилистая молния, упала близко в воду. Рвануло так, что люди на берегу присели, – обрушилось небо… Около Петра Алексеевича очутился Меньшиков, тоже в зюйдвестке, в куртке.

– Вот это шторм! Вот это – лю-лю! – прокричал ему Петр Алексеевич.

– Мин херц, до чего же ты догадлив…

– А ты сейчас только понял это?

– С добычей будем?

– Подожди, подожди…

Ждать пришлось не так долго. При вспышках молний стали видны совсем невдалеке военные и купеческие корабли адмирала де Пру, – буря гнала их к берегу, на мели. Они будто плясали, – раскачивались голые мачты, развевались обрывки парусов, вздымались резные высокие кормы с Нептунами и морскими девами. Казалось – еще немного и весь разметанный караван прибьет к берегу.

– Молодец! Молодец! – закричал Петр Алексеевич. – Гляди, что делает! Вот это адмирал! Бом-кливера ставит! Фор-стеньга-стакселя, фока-стакселя ставит! Триселя ставит! Эха черт! Учись, Данилыч!

– Ох, уйдет, ох, уйдет! – стонал Меньшиков.

Изменился ли ветер немного или в борьбе с морем взяло верх искусство адмирала – корабли его, лавируя на штормовых парусах, понемногу стали опять удаляться за горизонт. Только три тяжело груженные барки продолжало нести на песчаные отмели. Треща, громыхая реями, хлеща клочьями парусины, они сели на мель шагах в трехстах от берега. Огромные волны начали валить их, – перекатываясь, смывали с палуб лодки, бочки, ломали мачты.

– А ну, давай по ним огонь, с недолетом, для испуга! – крикнул Меньшиков пушкарям.

Пушки рявкнули, и бомбы вскинули воду близ борта одной из барж. В ответ оттуда раздались пистолетные выстрелы. Петр Алексеевич влез на лошадь и погнал ее в море. За ним с криками побежали гренадеры. Меньшикову пришлось спешиться, – жеребец заупрямился, и он тоже зашагал в мутных волнах, отплевываясь и крича:

– Эй, на барках! Прыгай в воду! Сдавайся!

Шведов, должно быть, сильно испугал вид всадника среди волн и огромные усатые гренадеры, идущие на абордаж по грудь в воде, ругаясь и грозя дымящимися гранатами. С барок стали прыгать матросы и солдаты. Они протягивали пистолеты и абордажные сабли: «Москов, москов, друг», – и брели к берегу, где их окружали конные драгуны. Меньшиков с гренадерами в свой черед забрался на барку, на резную корму, взял на аккорд капитана, тут же снисходительно похлопав его по спине и вернув ему кортик, и закричал оттуда:

– Господин бомбардир, из трюмов пованивает, но капитан обнадежил, что сельди и солонину есть можно.

3

Войска обложили Нарву подковой, упираясь в реку выше и ниже города. На другой стороне реки точно так же был окружен Иван-город. Рыли шанцы, обставлялись частоколами и рогатками. Русский лагерь был шумный, дымный, пыльный. Шведы с высоких стен угрюмо поглядывали. После шторма, разметавшего флот де Пру, они были очень злы и стреляли из пушек даже по отдельным всадникам, скакавшим короткой дорогой через луг мимо грозных бастионов.