Избранное - Леонид Караханович Гурунц

— Оставь меня. Я твоей никогда не буду.

Неисповедимы пути любви! Отвергнутый, я стал твоим мужем. Скажи мне, жена моя, где всему этому начало?

Июньский сад

Июньский сад полон цветов. Я выбираю самую красивую розу и нежно шепчу ей свои песни. Роза благосклонно принимает их. Но не успеваю отойти от избранной, как ее чаруют другие песни, кто-то другой склоняется к ней…

О сад мой, июньский сад! Дай мне в жены одну из твоих роз, к которой я бы мог вернуться, рассчитывая на любовь.

Троянский конь

Каждый человек, если он не от рождения неумеха, появляется на свет способным воздвигнуть свою башню.

Такую башню я себе воздвигнул. Всю сознательную жизнь я работал на нее. Час за часом. Год за годом. Клал камень за камнем. И когда башня была выстроена, работа завершена, в нее въехал рыжий прохвост на своем троянском коне.

Я знаю улочку…

Я знаю улочку, на которую ты вступаешь, оглядываясь по сторонам. Улочка глухая, непроезжая, по ней не ходят даже легковики, но ты все равно идешь по ней, словно боясь, что вот-вот на тебя налетит шальная машина.

Остановись. Под твоими ногами мое сердце. Ему больно от твоих шагов.

Не ходи по той улочке…

Хочешь, превращусь в дерево, буду дарить тебя тенью и плодами, только не ходи по той улочке.

Хочешь, камнем обращусь, травой, чтобы ты отдыхала на ней. Может, воздухом, чтобы легче дышалось тебе. Может, луной, чтобы ночью лучше виделось. Только не ходи по той улочке…

А может, певчей птахой обернусь, чтобы усладить твой слух. Только не ходи по той улочке…

Тебе сорок восемь…

Время не движется вспять, скоро тебе сорок восемь. Но природа к тебе добра, возраст почти не коснулся тебя, прошел стороной. Ты по-прежнему красива, и я по-прежнему влюблен в тебя.

Птице, которая хотела бы услаждать твой слух своей песней, окно отворю, пусть влетит. Тени, бегущей вослед, говорю: беги, догоняй. Жестокому ветру не чиню преград, пусть буйствует, играет волосами, густо окрашенными хной. Седой пряди, от которой хна отошла, говорю: не прячься, ты так мила.

Люблю, когда колосья тяжелые. Созрели. Люблю, когда подсолнух сбит, все зерна в нем налиты. Люблю, когда Любовь хмельна.

Говорят, когда ты была маленькая…

Говорят, когда ты была маленькая, еще школьница, у тебя были длинные, толстые косы и ты знала им цену. Говорят, ты еще тогда была кокеткой и любила, когда от тебя мальчишки шалели. И был среди них мальчик Юра, который был без ума от тебя. Он сперва на весь тротуар, по которому ты шла в школу, мелом расписал: «ЮРА ЛЮБИТ ЛАРИСУ».

Однажды он остановил тебя на улице после школы, сказал:

— Я тебя люблю.

Ты ответила:

— Дурак, еще рано.

Оскорбленные в лучших своих чувствах, Юрины друзья решили проучить тебя — отрезать косы. Говорят, оскорбленный Юра был даже польщен мстительным заступничеством товарищей. Даже девочки, твои подружки-школьницы, задрали носы, перестали с тобой здороваться. Все за то же, за оскорбленного Юрика.

Но когда час расплаты настал, Юрик этот преградил дорогу друзьям, не дал им обрезать косы.

Случись какая беда, я поступлю, как некогда Юрий поступил. Не отрежу тебе косы. Мне нужна Лариса с косами, какая она живет в моем воображении, — красивая, моя любовь, моя Лаура.

Память сердца

Ко мне постучался однополчанин…

С чего начать? Начать ли с того, как прошумела …надцатая послевоенная весна и забились, засверкали ключи? Но не даются мне длинные описания.

И вот, когда я мучительно грыз карандаш, не зная, как начать повествование, ко мне без стука вошел Васак. Он мог позволить себе это, капитан Васак Погосбекян. Младший лейтенант не станет отчитывать капитана за фамильярность.

Устало опустившись на стул, он осведомился, как идут дела. Я показал чистый лист бумаги.

— Ну и хорошо, — сказал капитан. — Значит, время еще не пришло.

— Что же тут хорошего, капитан? Я, кажется, разучился писать. Муза покинула меня.

— Плохая муза хуже неверной жены. Не надо тосковать по ней, если она покидает тебя.

— Что это значит, капитан? Не ты ли взял с нас клятву: после войны, кто останется в живых, написать о наших друзьях?

— Да, правильно. Я этого желал. Не перебивай меня, Арсен. Мы же с тобой знаем, что такое плод, сорванный раньше времени. Отложи перо и жди.

Я молча отложил пустой лист. Капитан прав: спелое яблоко само падает.

Трудную загадку загадал Васак. За ночью следует день, а за осенью — зима. Где гарантия, что яблоко упадет прежде, чем настанет зима? Не забывай и наш возраст, капитан. Ведь, почитай, каждый из нас за пятый десяток ушагал. Но ты молчишь? Тебе вообще трудно говорить, как всем тем, кто не вернулся. За тебя буду говорить я. Как уговорились. Я, оставшийся в живых из многих наших фронтовых друзей.

Белый волос

Тишина. На фронте тоже бывают тишина и спокойствие.

Когда случается затишье, воины, не успевшие еще поостыть от боя, от только что пережитого, дрожащими руками, просыпая табак, сворачивают цигарки и, нещадно дымя, предаются мечтам. Мечтают обо всем. И, конечно же, о той, с кем разлучила тебя война, о будущем своем счастье.

О смерти не думают. Никто на войне не верит в свою смерть.

Не верил в смерть и я, находясь в трехстах метрах от злобного, отступающего врага, ушедшего в землю, но способного тебя сжечь, опалить огнем, убить.

Это было на Кубани, перед штурмом сильно укрепленного пункта, названного немцами «Голубой линией» — линией надежды. Немцы еще надеялись, прикрываясь хитроумными укреплениями, задержаться на нашей земле.

Через час — атака. Еще не началась артподготовка. Еще косяки наших воздушных армад не поднялись в воздух, а вокруг такая тишина. Я даже слышу, как в лесу, находящемся не так близко от нас, мирно кукует кукушка, кому-то отсчитывая годы, а может быть, — часы.

Если верно, что будто бы кукушка может отгадать, сколько нам жить, то она отсчитывала мне целую вечность.

Я начинаю считать, сколько мне осталось жить. Оказывается, много. Много лет жизни.

Может быть, она насчитала бы куда больше, если бы не внезапно начавшийся орудийный огонь, если бы косяки бомбардировщиков, наполнивших воздух нарастающим свирепым гулом, не прервали счет, не проглотили бы разом далекий уютный голос кукушки.

Готовясь к броску, который мог стать последним — не раз до этого наше наступление захлебывалось, — почему-то обдергивая на себе гимнастерку, не зная, как скоротать считанные минуты перед броском, я вдруг расстроился.