Лондон. Биография - Питер Акройд

О положении Гринвича на нулевом меридиане всем известно, однако на этом знаменитом месте было установлено еще и сигнальное устройство эталонного времени — деревянная или кожаная сфера диаметром в пять футов, которая поднималась и опускалась посредством гальванического часового механизма; этот прибор считали «самыми замечательными часами в мире», регулирующими «время на всех больших и малых часах Лондона». В частности, «при весьма незначительных затратах… можно обеспечить истинным гринвичским временем каждое учреждение в Сити». Так соединяются время и бизнес. Другие знаменитые часы были установлены в 1870-е годы на почтовом отделении у церкви Сент-Мартин-ле-Гранд; известные под названием «хронофер», они посредством «временных токов», бегущих по линии электрического телеграфа, синхронизировали время в «шестнадцати главных городах королевства». Лондон, таким образом, властвовал над временем по всей стране. Принимая во внимание центральное положение Гринвича, можно даже сказать, что он контролировал время по всему миру. Существовало также понятие «железнодорожного времени»: поезда, шедшие из Лондона, устанавливали время на провинциальных станциях, которые они проезжали.

В Лондоне XXI века время тоже несется вперед и виднеется повсюду; оно вывешено на неоновых панелях, высвечено на фасадах деловых учреждений. Часов несметное множество, и у большинства горожан образ времени пристегнут к запястью. Можно даже сказать, что время — это всеобщая и характерная навязчивая идея лондонцев. Поэтому все коммерческие операции должны проводиться и фиксироваться в наикратчайшее время; информация важна лишь в том случае, если к ней имеется мгновенный доступ. Чем скорее будет сообщено о событии или сделке, тем большее значение они приобретут. Зажиточные лондонцы XIV века, которые первыми приобрели для своих жилищ часы с противовесом, положили начало процессу, в ходе которого Лондон наложил руку на время и сделал его товаром. Город давит на своих обитателей, и свидетельством этого давления служит время, которому он их подчиняет; есть время для еды, время для работы, время для поездки на работу, время для сна. Здесь проявляется великое торжество материализма и коммерции в городской жизни.

Последствия видны по поведению лондонцев на протяжении многих лет и по господствующей здесь образности. Один наблюдатель XVIII века заметил, что в Лондоне «мало разговаривают — потому, полагаю, что не хотят терять время». По той же причине здесь не принято торговаться, и обычай установления фиксированных цен — «это результат не только конкуренции и уверенности в себе, но еще и необходимости беречь время». Часто отмечалась быстрота лондонской походки. Если у этой беспокойной торопливости есть причина, то, возможно, она в укоренившемся на генетическом уровне инстинкте: время — деньги.

Одна старинная лондонская надпись гласит: «Как ценна всякая нить золотой ткани, / Так ценна всякая минута времени». Время не следует «тратить попусту». Шатобриан заметил, что именно эта навязчивая идея делает лондонцев невосприимчивыми к искусству и к культуре в целом: «Они отгоняют всякую мысль о Рафаэле, ибо думать о нем — значит терять время, и ничего больше». Он многозначительно связывает это с необходимостью трудиться: лондонцы «вечно пребывают на грани голодной смерти, которая грозит им, если хотя бы на миг они забудут о работе». Время и труд действительно неразрывно сплетены в глубинах лондонского сознания; их не разъединить даже на мгновение, и сплав этот порождает неистовую, непрекращающуюся деятельность. Уподобляясь автоматам, горожане становятся деталями исполинских часов — Лондона. И тогда время оборачивается тюрьмой. В одной дешевой лондонской книжке загадана загадка. Что я такое?

Я пташку стерегу в неволе,

Она из клетки не уйдет.

Все птицы спят в лесу и в поле,

А эта день и ночь поет.

Ответ — часы. Помышлениями о времени была незримо оплетена даже виселица. Один из тех, кому предстояло погибнуть на ней, заявил в предсмертном слове: «Мужчины, женщины и дети! Я повисну здесь, подобно маятнику часов, ибо стремился к чересчур быстрому обогащению». О том, что близится время казни, узнавали по башенным часам на церкви Гроба Господня в Ньюгейте.

Есть, разумеется, способы контроля над временем. В «музыкальной лавке» начала XVIII века Нед Уорд увидел служителя, который «отбивал такт по прилавку», тогда как посетители танцевали под звуки свирелей и скрипок. Сцена, разумеется, древняя, но по сю пору знакомая, и говорит она о том, что убежищем лондонцев от посягательств часов с их механическим временем неизменно могут служить песня и танец; это, по крайней мере, способ «обскакать» время. Есть, кроме того, места, где время порой перестает существовать. Например, для лондонских заключенных «день тянулся за днем, но положение их не менялось… всякий миг был мигом страданий, однако они всей душой желали его продлить, опасаясь, что будущее принесет еще более суровые испытания». Во время Второй мировой войны Гарольд Николсон писал: «Живешь настоящим. Воспоминания о прошлом — одна грусть, мысли о будущем — одна безысходность. Пешком иду в Лондон. После обеда обратно в Темпл». Он шагает сквозь лишенный времени город, объятый тьмой из-за светомаскировки; в иных районах Лондона время и ныне словно бы замерло или бесконечно движется по кругу.

Это явление особенно заметно в Спитлфилдс, где люди поколение за поколением обитали все в тех же домах и занимались все теми же ремеслами — ткачеством и крашением. Следует сказать, что у рынка Спитлфилдс археологи обнаружили слои человеческой деятельности, уходящие в глубокую древность — ко дням римского завоевании.

В Шордиче и Лаймхаусе время тоже течет медленно; эти районы достигли некой конечной точки, когда, кажется, ничто новое уже не способно пробиться. На Чипсайде и в Стоук-Ньюингтоне время движется быстро и ровно, в Холборне и Кенсингтоне — толчками. В книге «Софт-сити» Джонатан Рабан пишет: «Время Эрлз-корти совершенно иное, нежели время Излингтона», имея в виду, что ритмы, навязываемые жителям этих районов, своеобразны и распознаваемы. Есть места, где чувствуется присутствие старого времени например, Кларкенуэлл и его окрестности или улочки поблизости от Мейден-лейн. А другие части города — например, Тотнем-корт-роуд и Лонг-Эйкр, — кажется, пребывают в состоянии вечного обновления и неузнаваемости.

Есть, кроме того, формы существования вне времени. Бродяги и дети движутся в ином измерении, нежели те, кто торопливо минует их на оживленных улицах.

На углу Вуд-стрит и Чипсайда стоит платан. Никому не ведомо, как долго он высится на этом месте, где в старину был погост при церкви Си. Петра, сгоревшей во время Великого пожара 1666 года; как бы то ни было, в нынешних документах дерево означено как «очень старое», и вид его был привычен людям на протяжении столетий. В частности, в 1799 году это дерево, стоящее в центре Лондона, вдохновило Вордсворта на создание стихотворения, в котором на месте

Чипсайда возникает волшебная картина природного мира:

На углу Вуд-стрит, когда загорается день,

В воздухе парит дрозд и громко поет — он поет уже три года;