Наследство Пенмаров - Сьюзан Ховач

— Все начали такую истерику из-за этой войны в Испании, — жаловался я Уильяму. — Лично я уверен, что обе стороны одинаково плохи, и чертовски рад, что Болдуин решил придерживаться политики нейтралитета. Я просто не понимаю Лиззи, когда она говорит, что все мы должны пойти воевать за коммунистов. Я, конечно, признаю, что фашизм нужно сдерживать, насколько это возможно, но, тем не менее, не считаю, что надо излишне из-за этого горячиться. Давно прошли те времена, когда люди хватались за оружие и бежали воевать по первому же сигналу. Если бы Лиззи не была так увлечена интеллигентским теоретизированием по поводу этой гнусной гражданской войны, ей хватило бы здравого смысла понять, что любое вмешательство с нашей стороны было бы сумасшествием и непоследовательностью внешней политики.

— Лиззи быстро забудет об Испании, когда новый ребенок чуть подрастет и потребует больше внимания, — спокойно ответил Уильям, но я в этом сомневался. Я знал сестру лучше, чем он.

Вскоре после рождения второй дочери, Памелы, Лиззи приехала в Пенмаррик показать матери обеих внучек. В то время удачные браки, казалось, были в моде; Жанна была явно счастлива со своим вторым мужем и, не намереваясь отставать от Лиззи на поприще материнства, в 1936 году объявила, что осенью ожидает ребенка.

— Довольно поздно, — проворчала мать, которая теперь предпочитала Лиззи остальным дочерям. — На Рождество Жанне будет тридцать семь. На мой взгляд, это слишком поздно для рождения первого ребенка.

Матери было семьдесят семь, но она была в отличной физической форме, не страдала старческим маразмом и для своих лет была чрезвычайно легка на подъем. Правда, она иногда хитрила, притворяясь слабой, когда ей хотелось побольше внимания, но мы все знали, что она на удивление здорова.

— Мама будет жить вечно, — с гордостью говорил Филип, словно это была исключительно его заслуга. — Она выглядит не старше шестидесяти пяти.

Филип был неутомим и, насколько я мог судить, не так уж несчастлив. Большую часть времени в выходные он проводил, бродя по Оловянному Берегу с парой старых друзей с шахты и спускаясь под землю — конечно, больше из ностальгии, чем в надежде найти залежь, которую стоило бы разрабатывать. Хелена много занималась благотворительностью. Казалось, они сосуществовали достаточно гармонично, и хотя в Пенмаррике принимали гостей редко, Филип каждый год возил жену в Лондон отдыхать.

В то лето Адриан тоже отдыхал в Лондоне. Его старый друг мистер Барнуэлл умер, и вскоре после похорон Адриана повысили до штатного работника собора в Эксетере; прежде чем занять новую должность, он провел неделю в Лондоне, встречаясь с издателями и разными интересными людьми из «Би-Би-Си» по поводу своей первой книги по теологии, которую он напечатал весной 1936 года, как раз перед смертью мистера Барнуэлла. Адриан отлично использовал шесть спокойных лет в приходе Зиллан и теперь пожинал плоды, заработав себе репутацию в церковных кругах. Мне очень понравилась его книга. Она представляла собой продвинутый, современный подход к христианству, который показался мне свежим дуновением ветра в покрытой паутиной трезвости англиканской церкви. Книгу обсуждала национальная пресса, она была не просто отмечена, но во время поездки в Лондон Адриана даже интервьюировали на радио, что привело в благоговейный трепет его прихожан в Зиллане, большинство из которых по-прежнему побаивались новых изобретений в области техники.

Новому священнику было сложно принять паству после такой знаменитости; это был худой серьезный человек по имени Форрест, который сразу не понравился матери.

— Слишком фанатичный папист, — нервно заметила она, хотя бедняга только и сделал, что во время службы немного помахал кадилом. — И простоват, — добавила она. — Жаль, что Адриан уехал.

Я написал об этом Адриану. Он всегда был очень добр к матери, и мне казалось, ему следует знать, что его доброта вознаграждена.

В то лето, как всегда, к нам приехал Эсмонд. Его отец был все еще жив, но уже на смертном одре; думаю, жизнь в огромном особняке в Шотландии угнетала Эсмонда, и он был рад каждый год сбегать оттуда в Пенмаррик. Его мать была в Монте-Карло с богатым американцем, и ему по-прежнему не разрешалось с ней общаться, но Филип и Хелена относились к нему как к родному сыну, и любой, кто увидел бы их втроем, решил бы, что они — его родители. Эсмонду было уже шестнадцать, он был сильным, атлетически сложенным и не только разделял страсть Филипа к Корнуоллу вообще, но и выказывал некоторую склонность к корнуолльским шахтам. В то лето, против желания Хелены, они взяли привычку вместе исследовать заброшенные шахты.

— А если с Эсмондом что-нибудь случится? — призналась она мне однажды в своих страхах. — Филипу так же привычно под землей, как пилоту в небе, но Эсмонд в другом положении. Я ужасно за него волнуюсь.

— Филип о нем позаботится, — успокоил я ее. — Он не будет рисковать жизнью Эсмонда.

После этого она стала немного спокойнее внешне, но я подозревал, что в душе тревога не оставляла ее.

Я не волновался. У меня не было никакого предчувствия катастрофы. Я радовался жизни, работая в Пенмаррике утром и днем, проводя обеденный перерыв с Ребеккой, а по выходным развлекался, как мне нравилось. Для меня это были хорошие дни, к тому времени я полностью оправился от позора, который испытал после возвращения Филипа из Канады.

— Вы выглядите таким здоровым и бодрым, мистер Джан, — сказала старая миссис Тревинт, когда однажды августовским утром я зашел к ней в лавку в Сент-Джасте, чтобы купить сигарет. — Да и хозяин тоже. Он тут проходил час назад с молодым мистером Эсмондом… лордом Руанским, прошу прощения. Так приятно видеть, когда дядя и племянник привязаны друг к другу, как хозяин и его светлость.

Я улыбнулся, заплатил за сигареты, положил пачку в карман.

— На какую шахту они сегодня отправились? — спросил я. — Или они не говорили?

— Хозяин сказал, что они поедут по пустоши к Зиллану, к разрезам Динг-Донга. Жаль спускаться под землю в такой прекрасный день! Но это же корнуолльские шахтеры. Так и сходят с ума при одной мысли об олове. Все они одинаковы. Я вот помню, когда работала Левант…

Я терпеливо выслушал ее воспоминания, а потом помчался в Морву обедать с Ребеккой. Поскольку стоял август, дети в школу не ходили, но Джонас отправился на автобусе в Пензанс, чтобы потратить карманные деньги на золотых рыбок, а Дебора на целый день ушла к подруге в Зеннор. Жильцов тоже не было; Ребекка решила, что, поскольку Дебора закончила обучение в школе секретарей и вскоре сама начнет зарабатывать на жизнь, дополнительный доход ей не особо нужен и, кроме того, жилец бы нам мешал.

Я приехал, и мы, как всегда, отправились в спальню, а когда Ребекка наконец спустилась вниз, чтобы приготовить обед, я еще несколько минут понежился под простыней. Я дремал; я уже засыпал, когда услышал стук копыт под окнами спальни.

Кто-то галопом подъехал к задней двери.

Я сразу сел и прислушался. Может быть, кто-то приехал за мной? Но кто знает, что я в Морве? Только старый Уолтер Хьюберт, с которым я работал в крошечной конторе в Пенмаррике, а Уолтер не послал бы за мной, если бы не было срочного дела.