Третий рейх изнутри. Воспоминания рейхсминистра военной промышленности. 1930-1945 - Альберт Шпеер

В те дни тюремный психолог Гилберт ходил по камерам с копией обвинительного заключения и просил обвиняемых написать свои замечания. Прочитав уклончивые или надменные комментарии многих обвиняемых, я, к изумлению Гилберта, написал: «Этот процесс необходим. Даже в авторитарном государстве должна быть коллективная ответственность за столь ужасные преступления».

В течение десяти месяцев процесса я не отступал от принятого решения и поныне считаю это самым смелым поступком в своей жизни.

Наряду с обвинительным заключением нам вручили длинный список немецких адвокатов, из которых мы могли выбрать себе защитника или выдвинуть свою кандидатуру. Как я ни напрягал память, так и не сумел вспомнить ни одного адвоката. Фамилии в списке были мне совершенно не знакомы, так что я предоставил выбор суду. Несколько дней спустя меня привели в одно из помещений на первом этаже Дворца правосудия. Из-за стола поднялся худощавый мужчина в очках с толстыми линзами и тихо произнес: «Если вы согласны, я буду защищать вас. Я доктор Ганс Флекснер из Берлина». У него были добрые глаза и приятные манеры. При обсуждении различных пунктов обвинения он проявил здравомыслие и беспристрастность. Под конец он вручил мне бланк заявления со словами: «Возьмите и подумайте, подхожу ли я вам в качестве адвоката». Я тут же подписал бумагу и ни разу не пожалел об этом. На процессе Флекснер вел себя осмотрительно и тактично, однако гораздо большее значение имело его сочувствие ко мне. За десять месяцев процесса нас связали дружеские чувства, не прервавшиеся по сей день.

Во время предварительного следствия тюремное начальство всячески препятствовало общению между заключенными, но теперь пошло на некоторые послабления. Мы чаще сталкивались в тюремном дворе, где могли поговорить без надзора охранников. Во время прогулок бесконечно обсуждалось одно и то же: процесс, обвинения, юридическая неправомочность Международного трибунала; выражалось негодование по поводу условий содержания в тюрьме. Среди двух десятков обвиняемых нашелся лишь один, разделявший мою точку зрения: только с Фриче я мог детально обсуждать принцип ответственности. Правда, позже с некоторым пониманием к моему мнению отнесся Зейсс-Инкварт. Любой разговор с остальными оказывался бесполезным и утомительным. Мы говорили на разных языках.

И по другим проблемам наши мнения расходились. Один из самых важных вопросов: в каком свете представлять гитлеровский режим на процессе? Геринг, весьма сдержанно относившийся к некоторым сторонам режима, считал, что мы должны попытаться реабилитировать Гитлера. Единственная наша надежда, уверял он, использовать процесс для создания положительного образа Третьего рейха. Я же полагал, что обманывать немецкий народ неэтично и опасно, поскольку это затруднит возрождение нации. Только правда может ускорить процесс освобождения от прошлого.

Я понял истинные мотивы Геринга, когда он заявил, что победители без сомнений казнят его, но через пятьдесят лет его останки поместят в мраморный саркофаг, и весь немецкий народ будет почитать его как народного героя и мученика. Многие обвиняемые грезили о такой же участи. Геринг также говорил, что между нами нет никакой разницы: мы уже приговорены к смерти, и ни у кого из нас нет ни единого шанса, а потому нечего беспокоиться о защите. На что я ответил: «Геринг хочет отправиться в Валгаллу с большой свитой». Однако на процессе Геринг защищался гораздо упорнее, чем любой из нас.

И в Мондорфе, и в Нюрнберге Геринга систематически отучали от наркотиков. Он совершенно излечился от своего пагубного пристрастия и находился в лучшей физической форме, чем когда-либо. Вскоре он стал самой яркой личностью среди обвиняемых. Как жаль, что в критических военных ситуациях и в месяцы, предшествовавшие гибели рейха, он не был столь энергичен. Он был единственным человеком, с популярностью и авторитетом которого Гитлеру пришлось бы считаться. К тому же он был одним из тех немногих здравомыслящих руководителей рейха, кто предвидел его верную гибель. Но Геринг пренебрег своим шансом спасти страну, пока это еще было возможно, а теперь с нелепой и преступной решимостью собирался и дальше дурачить собственный народ. Однажды на прогулке в тюремном дворе он услышал замечание об уцелевших в Венгрии евреях и спокойно сказал: «Так там еще есть евреи? Я думал, что мы всех прикончили. Опять кто-то напортачил». Я был потрясен.

Сдержать клятву взять на себя ответственность за всю деятельность режима оказалось не так-то просто. Меня преследовали душевные кризисы, и в такие моменты я подумывал о самоубийстве. Это был единственный способ избежать суда. Как-то я попытался перетянуть полотенцем больную ногу, чтобы остановить кровообращение и спровоцировать флебит (воспаление вены). На одной из лекций в Крансберге говорили, что если раскрошить всего одну сигару, взболтать в воде и выпить, то принятая доза никотина окажется смертельной, и я долгое время носил в кармане раскрошенную сигару. Только от намерения до поступка путь очень длинный.

В тот период меня поддерживали воскресные церковные службы. Даже в Крансберге я отказывался посещать их, так как боялся, что это расценят как слабость. Однако в Нюрнберге под давлением обстоятельств я отбросил гордыню и, как, впрочем, почти все обвиняемые, за исключением Гесса, Розенберга и Штрайхера, ходил в маленькую тюремную часовню.

Наши костюмы хранились на складе. На время предварительного следствия американцы выдали нам рабочую одежду из черного хлопчатобумажного габардина. Теперь же в наши камеры пришли складские служащие и предложили выбрать костюмы, которые к началу процесса следовало отдать в чистку. Все мелочи, вплоть до пуговиц на манжетах, согласовывались с комендантом тюрьмы.

19 ноября 1945 года полковник Эндрюс провел последний тщательный осмотр подопечных, и нас – каждого с отдельным охранником – отвели в еще пустой зал суда. Все места на скамьях подсудимых были строго распределены. Впереди сидели Геринг, Гесс и Риббентроп. Я оказался третьим с конца во втором ряду в довольно приятной компании: справа Зейсс-Инкварт, слева фон Нейрат. Прямо передо мной – Штрайхер и Функ.

Я был рад началу процесса, и мое настроение разделяли почти все подсудимые: мы хотели, чтобы все побыстрее закончилось!

Трибунал начался с длинной разоблачительной речи главного обвинителя от США Роберта Джексона. Меня утешила одна фраза, в которой преступления нацистского режима возлагались на обвиняемых, а не на немецкий народ. Этот тезис в точности совпадал с моими надеждами на побочный результат процесса: ненависть к немецкому народу, годами разжигаемая военной пропагандой и достигшая пика после разоблачения совершенных преступлений, обратится на нас. Я искренне полагал, что в современной войне лидеры государства должны сознавать: в конце концов, их могут призвать к ответу именно потому, что в ходе войны они не подвергались никакой опасности[344]. В одной из записок адвокату я отметил, что все обстоятельства, оправдывающие меня, считаю незначительными и абсурдными.