Вонгозеро. Живые люди - Яна Михайловна Вагнер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Именно в этом последнем доме обнаружилось одиннадцать картонных коробок с консервами и большая часть остального – гречка, сахар, рис, макароны; но взяли только консервы, потому что остальные упаковки оказались вскрыты.
– Перестраховщики, – злился Лёня. – Гречка-то вам чем не угодила? Как будто вы ее сырой будете жрать.
И тогда Серёжа заставил его снова натянуть респиратор и отвёл к сараю; в этот раз они не стали заходить, а просто слегка приоткрыли дверь. Уже почти совсем стемнело, и тела, лежащие на жестком полу, теперь ещё меньше напоминали спящих, словно это были уже не люди, а просто твёрдые застывшие камни.
– Не вздумай больше его снимать, слышишь, – сказал Серёжа и похлопал по пластиковому рогатому конусу, закрывавшему Лёнино лицо. – Мы теперь до самого дома их снимать не будем.
Только на этих условиях, с закрытыми лицами и не снимая перчаток, они рискнули заночевать под крышей последнего, «Лёниного» дома. Проворочавшись без сна несколько часов, на рассвете ещё раз наскоро прочесали всё вокруг и теперь, засветло, обнаружили то, что непременно упустили бы в темноте: плотно обмотанную тентом ободранную «Газель» с двумя спущенными колёсами, сухим баком и разряженным аккумулятором, два стареньких одноствольных охотничьих ружья, десяток коробок самодельных патронов с криво обжатыми пластиковыми гильзами, пару спиннингов, кое-какие инструменты, клубок безнадёжно спутанных рыболовных сетей и двух мертвецов, примёрзших к полкам в маленькой бане. Еды, кроме найденной накануне, здесь больше не было.
Сети и топоры, которые было бы слишком тяжело нести по глубокому снегу, они сложили в пристройке, в которой стоял генератор; вслух рассуждая о том, что обязательно нужно будет вернуться сюда весной. Прекрасно понимая про себя, что ни за что не вернутся. Впереди ждали пятнадцать километров знакомой и понятной уже, но по-прежнему трудной дороги, и потому, рассовав по рюкзакам свои нехитрые трофеи, они с облегчением ушли – поспешно, не оглядываясь.
– Надо было, конечно, сжечь этот сарай, – закончил Серёжа хмуро. – Надо было его сжечь. Но тогда мы потеряли бы еще час. А у нас не было лишнего часа.
– Я всё думаю, – сказал он потом, после пяти громких минут тишины, которую никто из нас не собирался нарушать. – Мы торчим тут почти полгода, и всего в пятнадцати километрах, вы подумайте только, пятнадцать сраных километров, пешком дойти за день – целая база! Куча народу… а мы ничего о них не знали.
– Так ведь они же заболели, Серёжа, – жалобно сказала Марина.
– Ты не понимаешь, – ответил он нетерпеливо. – Тут в округе всего этого полно – заимки, выселенные деревни, дачи какие-нибудь дикие. Я не говорю – сейчас. Весной. Как только сойдет снег. Мы могли бы поискать. Вы только представьте, если мы найдем еще кого-нибудь. Не может быть, чтобы мы остались здесь совсем одни. Этого просто не может быть.
– По крайней мере, теперь мы точно до этой весны доживём, – тепло сказала Ира. – Вы молодцы. Правда, молодцы. Такая куча консервов… я думала, мы до конца дней уже будем есть только эту мерзкую рыбу…
Она не договорила, потому что Лёня закрыл лицо ладонями и захохотал – всхлипывая, захлёбываясь, утирая слёзы.
– Ты не поверишь, Ирка, – простонал он, тяжело дыша. – Нет, правда. Это бред, я понимаю. Но там в этих банках одна рыба. Ни тушенки, ни сгущенки, ни фига. Килька, бычки в томате, шпроты, горбуша. Печень трески.
– Нет!.. – Марина с ужасом закрыла рот рукой и зажмурилась. И засмеялась прямо сквозь растопыренные тонкие пальцы, прижимаясь виском к Лёниному плечу.
Ещё через секунду закопчённый наш чумазый домик как будто оторвало от земли, закрутило, понесло; даже пёс, мирно дремавший под печной дверцей, вскочил на ноги и коротко удивлённо взлаял. Мы так устали от ожидания, от тревоги, от страха, мы так боялись, что они не вернутся.
– Печень трески! – старательно прокричал мальчик, ему понравилась эта непонятная фраза.
– Печень трески, – повторила я за ним, смеясь, обнимая Серёжу, думая: господи, как же хорошо, что вы вернулись, как же хорошо, теперь всё будет хорошо, теперь – точно всё будет хорошо.
Этой ночью мы спали в новом доме, на раскладном диване со смешным велюровым узором – загогулины, лепестки и ромбы, в свежем запахе новых досок, смолы и надежды, впервые за пять месяцев – совершенно одни в комнате, только я и Серёжа, без вездесущего проникающего сквозь стены Лёниного храпа, без железного скрипа ветхих кроватных сеток, без чужого сонного дыхания. Всё можно починить и наладить, думала я, засыпая, всё можно исправить, всё будет по-другому, мы живы, мы не умрём, и скоро весна.
Разбудил меня громкий стук в дверь – забытый, почти незнакомый звук. Наверное, я даже проснулась бы не сразу, если бы не залаял пёс – тревожно, предупреждающе. Новые двери, подумала я, с усилием выдёргиваясь из крепкого, спокойного сна. Наверное, мы машинально повернули ручку, когда заходили вчера. От кого нам здесь запираться? Чёрт бы побрал Лёню с его казарменными замашками, сейчас он примется орать под дверью – подъём, вашу мать! Мог бы и дать нам поспать подольше, хотя бы сегодня. Стук повторился, и Серёжа беспокойно задышал во сне, защищаясь подушкой. Я спустила ноги на холодный дощатый пол (ну, держись, засранец), поднялась и вышла в узкий предбанник.
– Ну что? – сказала я закрытой двери. – Что такое, блин, ребята. Дайте поспать хоть раз в жизни.
– Аня, – глухо произнёс Наташин голос из-за непрозрачного дверного полотна. – Аня, открой. Лёня заболел. Ты слышишь? Он заболел. Пустите меня.
Я стояла босиком в зябком предбаннике, просыпаясь, приходя в себя, трезвея от этих Наташиных слов, тупо разглядывая покрытую ночным инеем железную дверную задвижку; и прежде чем я успела к ней прикоснуться, прежде даже, чем успела подумать о том, что мне следует прикоснуться к ней и сдвинуть вправо и вверх, над моим плечом протянулась тонкая голубоватая рука – узкая ладонь, длинные прозрачные пальцы с короткими обломанными ногтями, – и
