Открытие себя - Владимир Савченко

Примчался – и застал Люсю в трауре.

(Вариант, отличающийся сильными переживаниями, драматизмом. Вариант-доминанта. От таких многовероятностных ветвлений – как брызг после удара волны о берег.)

…Лида моя восприняла все очень своеобразно: и Сашкину гибель, и то, что я посетил вдову, да и потом уделял ей внимание; так только женщины могут. Упреки, сцены – при Валерке, да еще с участием тещи, неплохой, в общем-то, женщины, но уверенной, разумеется, что права ее дочь. К тому же я жил у них «в приймах», это меня тяготило.

Словом, через год мы развелись. Перебрался на Ширму, к знакомым частникам Левчунам, в их времянку (все удобства во дворе, дрова свои, за электричество платить отдельно). Люся приходила ко мне туда, в комнату, стены которой оклеены оранжевыми обоями с серебристыми аистами на фоне пальм и заходящих солнц. А еще через полгода я переехал к ней.

Так ли, иначе ли, но мы вместе. Когда сходятся в одно многие варианты, это прочно. И у меня покой на душе.

…Покой – и грусть. Потому что дело к ночи, пора укладываться, отходить ко сну. Сон – отдых тела, расслабление психики – тот самый антракт, когда может явиться «кресловладелец», а мне придется убраться на галерку. (Явится не кто-нибудь, а я, здешний я – во всем прочем такой же, кроме обстоятельств с Люсей. В этом мы с ним ортогональны.)

Понять это трудно, согласиться еще трудней. Ах, если бы я мог не спать! Я ласкаю Люсю в эту ночь горячо и долго, как перед разлукой. Засыпаю, не выпуская ее руки. И во сне долго еще какой-то доминантный пунктик в мозгу не спит, сторожит, тревожится: держи, сжимай крепче эту теплую руку, как ту пачку ассигнаций, чтобы и проснуться богатым!

Просыпаюсь ночью. Женская рука в моей руке. Только вроде шире запястье. Сиплый со сна голос (он-то меня и пробудил):

– Шевелится, Алеш…

– А?.. Что? Где?

– Шевелится, говорю. – Рука берет мою ладонь, кладет к себе на живот – большой, округлый. – Вот… чувствуешь? Наверное, мальчик, беспокойный такой.

– Ага…

Голос Лиды. Рука ее же. И все остальное. Вплоть до квартиры. Рассеянный свет уличных фонарей падает на потолок и стены. Из смежной комнаты доносится храп тещи, достойной, в общем-то, женщины… только спит она больно громко.

Значит, перешел. Вернулся. Если и не на галерку, то на третий ярус. Лидия Вячеславовна и ейный муж – я. В девичестве была Стадник, могла стать Музыка: ухаживал за ней такой техник Толя из соседней лаборатории. Соперничество с ним меня излишне раззадорило – и теперь она Самойленко. Которого она собирается рожать: Валерку? Или уже второго? Утром разберемся.

Содержательная у меня жизнь, а?

Не люба Лида мне сейчас – до тоски.

– Слушай, я спать хочу. Тебе хорошо, ты в декрете, а мне утром на работу!

– Мне хорошо… вот сказал! Тебе бы так… – Она обиженно шепчет что-то еще, на что я бормочу: «Угу… ага!» – и засыпаю.

…И снится мне дверь на балкон без перил. Она бесшумно раздвигается. Я выхожу, становлюсь на самую кромку белой плиты. Подо мной восходящее солнце, сизо-зеленый массив лесопарка. Из зелени и тумана искрящимися пластмассово-алюминиевыми утесами вздымаются здания; в них, я знаю, живут и исследуют жизнь. По серым, из крупных ромбов дорожкам шагают первые прохожие в легких светлых одеждах. Маленькие электрогрузовики без водителей уступают им дорогу. Я без крыльев. Но – вытягиваю вверх руки, наклоняюсь вперед, чуть отталкиваюсь ступнями от плиты – и лечу.

Почему мы летаем во снах?

Оглушительный трезвон возле уха. Меня подбрасывает. Сажусь на скомканной постели, оглядываюсь. Времянка. Дощатые стены в обоях с аистами, которые, как известно, приносят счастье. Аист на одной ноге под пальмой на фоне восходящего солнца. Аист, солнце, пальма. Аист-солнце-пальма, аист-солнце-пальма… алюминиевой краской на охряном фоне. Обои местами отклеились, пузырятся. Не будет от них счастья.

Я один.

Будильник сдвинулся на край тумбочки от старательного трезвона и показывает шесть часов тридцать минут. Но самое интересное: он то внутри стеклянной банки, то без нее – мерцает банка. Перед отходом ко сну я колебался: накрыть будильник банкой или нет. Сплю я крепко; если приглушить трезвон банкой, бывает, что и просыпаю; а не приглушить, так впечатление оказывается слишком сильным.

…Итак, я в усадьбе Левчунов, благосклонных ко мне домохозяев, в арендуемой у них времянке (40 в месяц плюс 5 за прописку, все удобства во дворе… и так далее). Весьма вероятно, что я здесь не один, а со Стрижом: он поругался с Люсей, будет разводиться, спит у меня на раскладушке.

Тот факт, что восприятием я охватываю оба близких варианта, чего обычные люди не могут, говорит, что я шире их по соответствующим измерениям; не так чтобы слишком, но пошире; надвариантник я. Вариаисследователь.

…Но кто я? Проживание во времянке означает, что я не муж Людмилы Федоровны (ныне Стрижевич) и не муж Лиды. Даже не обязательно, что от одной ушел, а на другой еще не женился. Просто я «не то», множественная альтернатива. А что же «то»? Кто я есть?

…Много вариантов моих связано с этой времянкой. Самый главный среди них – тот, в котором мы (в наибольшей степени Тюрин, в наименьшей я) протоптали отсюда первую умозрительную тропинку в Нуль.

Был здесь разговор за двумя бутылками вина – в нашем бесхитростном однозначном Настоящем-0. В Нуле.

– Вот слушайте: наша оценка себя и других на девяносто девять процентов исходит из того, чем мы отличаемся от других, чем выделяемся – а не в чем схожи со всеми. Нас с самого детства волнует, кто сильнее, умнее, ловчее, богаче, удачливей, красивее, кто лучше одет… и так далее вплоть до наград, движения по чинам и благополучия в семье. Вот по этим различиям…

– Дифференциалам, – вставляет Радий Тюрин, он же Кадмий Кадмич. – Все различия суть дифференциалы многомерной функции жизни.

Бутылки почти пусты. Поздний вечер. Стриж, любитель свежего воздуха, около окна на стуле, повернутом спинкой вперед. Я в глубине комнаты в кресле (которое сейчас развернуто в кровать). Кадмич сидит, облокотясь о пиршественный стол с опустошенными консервными банками; он тихоня, обычно не пьет – но сейчас захорошел и склонен выступать.

– Ну, ты сразу со своей математикой!.. – с неудовольствием взглядывает на него Сашка. – А впрочем, верно, Кадмич, в масть: это действительно дифференциальное исчисление жизни. Даже с количественной мерой: насколько я всех других сильнее-здоровей-богаче-и-так-далее?.. По этим дифференциалам-различиям люди судят, насколько удалась их жизнь, так?

– Так, – легко соглашаюсь я.

– Исследуем, как образуются различия. Отвлечемся от гомо сапиенс, взглянем, как они получаются в животном мире. – Вино было крепкое, бутылки большие, но Сашка – ни в одном глазу, излагает мысли гладко. – Среда выдает новую ситуацию, для которой у тварей нет установившихся рефлексов. Потоп, например. Тем она побуждает организмы на новые действия-изменения, не предписывая их! – Он поднимает палец. – Одни организмы изменяются так, другие иначе, третьи еще на свой манер… и те, которым удалось угадать в самую точку, оптимально восстановить равновесие со средой…