Сталин и Рузвельт. Великое партнерство - Сьюзен Батлер

Стеттиниус, теша себя мыслью, что, возможно, Молотов в недостаточно полной мере информирует Сталина о принимаемых им решениях, решил обратиться непосредственно к Сталину. Он направил телеграмму в Москву. Между тем, Болен и Гарриман, которые летели в Вашингтон из Москвы, говорили Гарри Гопкинсу в Москве, что, встретившись со Сталиным, он мог бы сгладить все более спорные вопросы между двумя странами. После приземления они направились прямо к Гопкинсу в Джорджтауне. Они нашли его в постели, выглядевшим «слишком больным даже для того, чтобы подняться и походить по N-стрит»[1098]. Тем не менее они сообщили ему о том, что они замышляли. Гопкинс, взбодрившись, пришел в восторг от их идеи: он был готов отправиться в путь. Трумэн также продумывал возможность направить Гопкинса в Москву. Он консультировался по этому вопросу с Джеймсом Бирнсом, которого он в начале июля назначит госсекретарем (тот выступит «против»), и Корделлом Хэллом (который будет «за»). Он разговаривал с Гопкинсом (то были трудные времена для Гопкинса, который желал бы уйти и не был уверен в том, что Трумэн позволит ему это), но Трумэн, в конце концов, согласился с тем, что Гопкинс может совершить поездку.

В сопровождении своей жены Луизы, которая следила за его здоровьем, Болена и Гарримана Гопкинс 23 мая покинул Вашингтон и после остановки в Париже 25 мая прибыл в Москву.

В тот день, очевидно, в ответ на растущие антироссийские настроения среди американцев (в армейской газете «Старз энд страйпс» вскоре будет опубликована статья, в которой говорилось, что «добровольные нарушители спокойствия» в Америке, которые ведут речь о возможной войне с Россией, «играют на руку поджигателям войны»[1099]) Эйзенхауэр в разговоре со своим помощником капитаном Гарри Батчером дал оценку состоянию отношений между США и СССР. В связи с тем, что у Верховного главнокомандующего экспедиционными силами Эйзенхауэра было больше опыта работы с русскими, чем у любого другого американца, что Сталин уважал его и что потом, когда ситуация изменилась, он никогда не упоминал этого, данная точка зрения Эйзенхауэра, отражавшая его симпатии к Советскому Союзу, была утрачена для истории:

– По словам Айка, он чувствовал, что США и Великобритания в своих отношениях с Россией держались от нее на таком же почтительном расстоянии, как и ранее американцы и англичане держались друг от друга, когда мы только что вступили в войну. Как мы пообщались друг с другом, мы лучше узнали британскую тактику и их образ действия, а они – нашу… Теперь русские, у которых относительно небольшой опыт общения с американцами и англичанами, даже с учетом военного времени, не понимают нас, а мы – их. Чем больше мы будем общаться с русскими, тем больше они будут понимать нас, тем активнее будет развиваться сотрудничество. Русские при общении прямодушны и откровенны, и любая уклончивость вызывает у них подозрения. Нормально работать с Россией будет возможно в том случае, если мы будем следовать той же схеме благожелательного и позитивного сотрудничества, которая привела к замечательному единству союзников, нашедшему отражение сначала в Штабе союзных войск, а впоследствии в Штабе Верховного командования союзных экспедиционных сил[1100].

Гопкинс был принят Сталиным вечером того же дня, когда он прибыл в Москву. То внимание, которое Сталин уделил этому вопросу, и время, назначенное им для встречи с Гопкинсом, министром без портфеля, свидетельствовали о том, что он считал развитие отношений с Соединенными Штатами вопросом чрезвычайной важности, проявлял серьезную обеспокоенность их нынешним состоянием и стремился обеспечить их углубление. Однако откровенному характеру состоявшейся беседы есть только одно объяснение: Сталин словно разговаривал с покойным президентом, будто бы Гопкинс являлся доверенным лицом Рузвельта. Сталин и Гопкинс беседовали друг с другом в ходе шести встреч. Первая встреча продолжалась девяносто минут, вдвое дольше, чем любая неофициальная беседа Сталина с Рузвельтом. В ходе нее Сталин указал, что у него был ряд вопросов, вызванных его обеспокоенностью, и он хотел бы услышать от Гопкинса ответы на них. То, что руководитель второй по мощи державы в мире в таком духе обращается к американцу, который уже сложил с себя властные полномочия, должно было послужить для Трумэна сигналом, насколько раним был Сталин в тот момент и с какой надеждой он рассчитывал на хорошие отношения с США. Об этом говорило и то, что от встречи к встрече Сталин делал уступку за уступкой. Трумэн, новичок в этой игре, либо не понимал смысла происходящего, либо был слишком сильно антисоветски настроен.

На следующий вечер, во время второй встречи, Сталин сказал, что создается впечатление существенного охлаждения отношения США к СССР[1101]. Он привел пять примеров, которые указывали на изменение отношения американской стороны, на то, что теперь правительство США демонстрировало отсутствие заинтересованности в развитии связей с русскими. В качестве первого примера он привел нарушение союзниками Ялтинского соглашения на Сан-Францисской конференции в связи с приемом Аргентины в непосредственные члены всемирной организации: ведь Аргентина не объявляла войны Германии до 1 марта, той даты, которая была согласована им с Рузвельтом в Ялте. Почему же Аргентину не попросили подождать три месяца? Второй пример – это давление, оказываемое на данном этапе Соединенными Штатами, чтобы включить Францию в качестве нового члена в состав комиссии по репарациям, тогда как в Ялте было решено, что в состав комиссии войдут только три державы. Почему Францию приравнивают к Советскому Союзу, хотя для этого нет никаких оснований? Это выглядело как попытка унизить русских. Третий пример – позиция правительства США по польскому вопросу. По словам Сталина, «любому здравомыслящему человеку»[1102] было понятно, что в Ялте была достигнута договоренность реорганизовать существовавшее правительство. Это означало, что нынешнее правительство должно было стать основой для формирования нового. Четвертый пример – та манера, в которой была сокращена программа ленд-лиза. «Если отказ продолжать программу ленд-лиза являлся средством оказать давление на русских для того, чтобы вынудить их пойти на какие-либо уступки, – сказал он, – тогда это было громадной ошибкой»[1103]. Пятый пример – развитие ситуации вокруг немецкого флота. Здесь Сталин отвлекся, чтобы похвалить генерала Эйзенхауэра, назвав его «честным человеком», который вынудил 135 000 немецких солдат в Чехословакии сдаться советскому командованию, а не американской армии, как те пытались сделать. Это было вступлением к вопросу о том, почему никакая часть немецкого флота, который нанес такой ущерб Ленинграду, не была передана советской стороне, хотя этот флот сдался. Сталин заявил, что он написал по этому поводу и Трумэну, и Черчиллю, предложив передать Советскому Союзу, по крайней мере, треть флота, однако в ответ не услышал ничего, кроме слухов о том, что его предложение может быть отклонено, и «если это окажется правдой, то это было бы весьма неприятно». По его словам, он завершил перечисление тех вопросов, которые его беспокоили.