Сто голосов - Скотт Макконнелл

Айн была чрезвычайно сильным интровертом. Она всегда твердо знала, что происходит в ее голове, и несколько раз говорила: «Я всегда могла понять любую свою эмоцию». И эти слова не были пустым звуком. И мышлению, постижению она и посвятила свою жизнь и потому трудилась над осознанием собственных эмоций. Она всегда могла сказать, что чувствует и по какой причине. Или же ее можно было спросить, например: «Как вы пришли к своей теории концепций, какие вопросы вы задавали себе?» И она отвечала: «Боже, она даже сумела познать себя!»

Кто-то рассказывал мне, что один психолог из ее окружения говаривал: у Айн нет подсознания — она вся сознание. И он говорил, пожалуй, даже серьезно. Он хотел этим сказать, что все происходившее в мозгу Айн было доступно для нее. В голове ее не было никакого спрятанного материала. В ней все было прозрачно. Все было доступно ее сознанию. Ум ее был воплощением логики. Но логики, неразрывно связанной с ценностями. Это важно: ее логика не была холодной, это была страстная логика.

Психологическая восприимчивость Айн потрясала. И она умела понять тебя — но не каким-нибудь особым проникновением в твою душу. Нет, она поступала иначе. Она задавала тебе вопросы. Те, кто, например, читал ее статью «Искусство и моральная измена», понимают, как она работала: некто сообщает ей, что ощущает избыточность своей положительной реакции на какой-нибудь фильм, и она начинает задавать проистекающие отсюда вопросы. И в итоге определяет его основные принципы и всю психологию.

Айн нередко говаривала, что не понимает никакой психологии. Но это было не так. Она понимала психологию лучше, чем кто бы то ни было. По причине интроспекции и экстраспекции, которую осуществлял ее превосходный мозг. И когда она говорила: «Я не понимаю психологии», то имела в виду другое: «Я не понимаю, как люди могут примиряться со своими противоречиями. Я не понимаю механизма их действий при такой иррациональности. И я не могу почувствовать свой путь к ним, не могу сделать суждение об их поступках в рамках своей позиции, потому что действия их настолько запутаны». Вот что она хотела сказать — а не то, что люди интеллектуально озадачивают ее.

Во время занятий на курсах по написанию публицистики, которые она читала в 1969 году, на меня самое глубокое впечатление произвела та объективность, с которой она относилась к собственному сознанию. Она неоднократно говорила, обращаясь к собственным произведениям: «И вот в этом месте я застряла. И тогда задала себе следующие вопросы. И увидела, что дала своему подсознанию противоречащую установку, которая увела меня в сторону от цели».

Или она говорила: «Тут у меня начались корчи[368]. И тогда я задавала себе вопрос: „Какие распоряжения я отдавала себе, но не смогла выполнить?“» Она воспринимала ситуацию в диагностическом плане. Это был для нее чисто технический вопрос, а не попытка самооценки в стиле: «Ой, что ж это такое со мной приключилось?»

Она рассказывала вам о том, многому ли научилась в своей жизни?

Еще один отрывок из моего выступления: «В какой-то момент на закате ее дней я спросил Айн, опираясь на собственный жизненный опыт: „А не было ли у вас такого ощущения, что вы не достигли зрелости в каком-то определенном возрасте, а все время становились все более и более зрелой?“ Она ответила: „Нет, не было“ — и посмотрела на меня с некоторым недоумением. Пытаясь сохранить собственное достоинство, я попробовал сказать иначе: „Хорошо, вы ощущаете, что постоянно узнаете о жизни что-то новое?“ — „O да, — отреагировала она, — и даже не могу понять, как могла жить вчера, не зная того, что знаю сегодня“. Отсюда видно ее отношение к острой практической необходимости в понимании. A понимание, с ее точки зрения, означало понимание концептуальное, определяющее абстрактные принципы, которые она может использовать в приложении к собственным ценностям».

Так, значит, Айн Рэнд всегда оставалась Айн Рэнд?

O да. Абсолютно. Не было такого мгновения, даже самого малого, когда я не испытывал бы полной уверенности в том, что нахожусь в обществе автора романа Атлант расправил плечи и родительницы объективизма. Она никогда не позволяла себе расслабиться. Она всегда была одинаковой, дома и на людях. Я не к тому, что она нуждалась в отдыхе, однако не позволяла его себе. Я хочу сказать, что она никогда не «расслаблялась» в том смысле, который подразумевал Питер Китинг, говоривший Рорку: «Почему ты не можешь расслабиться и стать нормальным? Стать человеком?» Она никогда не расслаблялась в том смысле, в котором понимал это Китинг. Она умела физически расслабляться. Во время многих наших полунощных бесед она растягивалась на диванчике, при этом оставаясь в интеллектуальном фокусе разговора.

Готовя для нас какую-нибудь закуску или моя посуду, она уделяла этому занятию свое полное внимание. Она могла разговаривать со мной во время подобных дел, но я видел, что взгляд ее не отрывается от того, чем она была занята. Она ничего не делала менее чем с полной концентрацией. Она всегда оставалась внимательной.

Мне хотелось бы еще кое-что сказать о ее личности или манерах. «Формализм» не совсем походит, потом я хочу заодно сказать, что она не была человеком обыкновенным. Подобно Кей Гонде из ее пьесы Идеал она была не такая, как все вокруг, и это было заметно с первого мгновения. Она была нереальной, ни на кого не похожей фигурой, полной противоположностью задумчивому или серьезному гению. Фигурой, находящейся не в каком-то определенном эмоциональном настрое… но в каком угодно: в гневе, радости, унынии, удивлении, скуке, разочаровании, волнении, энтузиазме. Но всегда увлеченной, потому что ум ее был всегда сфокусирован на ценностях.

Итак, создавая нечто вроде обобщенного портрета — хотя я обыкновенно подчеркиваю, какой мощной динамо-машиной она была, какой могучей индивидуальностью обладала, каким пронзительным и проницательным взглядом смотрела на тебя и все такое — я хочу закончить его тем, что она была также дружелюбным, сердечным, ласковым человеком — куда более ласковым, чем большинство угнетенных американцев.

Но вы назвали ее «осторожной».

В поведении — да. Например, она так и не освоила манхэттенский стиль перехода через улицу. Нью-Йорк — город пешеходов, просачивающихся между машинами, потому что они едут медленно, и ты не стоишь на тротуаре и не переходишь улицу у светофора, ты просто шагаешь на мостовую там, где это тебе нужно, и начинаешь лавировать между машинами, не обращая внимания на цвет светофора. Она предпочитала переходить на зеленый свет и ступала на мостовую, только внимательно оглядевшись по сторонам.

И всякий раз, когда я покидал ее квартиру в три-четыре часа утра, она говорила что-нибудь вроде: «Ой как поздно… вы же знаете, что это опасно…» — или еще что-нибудь в этом роде, выражающее тревогу о том, что на пути домой со мной может приключиться какая-нибудь неприятность. Ну, легкую озабоченность. И я отвечал: «Не беспокойтесь, Айн, я ни на кого не нападу». Выражение на ее лице как бы изображало понимание всей глубины юмора, однако легкая озабоченность не исчезала. Знаете, как героиня обращается к ковбою, которому предстоит встреча с главным злодеем? Искренним «береги себя». Не безразличным: «Ну ты там того, смотри».