Вечерний свет - Анатолий Николаевич Курчаткин

сказала Ксюша, когда уже стояли на остановке и ждали троллейбус. Евлампьев вел ее на трамвай, а она, оказывается, как и ее мать, любила троллейбусом.

— Де-ед, ну напишешь? Пожалуйста! Что тебе теперь? Полно ведь времени. А мне на всю жизнь. И после меня еще… то историю народа проходим, а личной своей истории не знаем.

— Ладно, милая, ладно, Ксюха, — снова похлопывая по ее руке у себя на сгибе локтя, с тою же счастливой благодарностью внутри, сказал Евлампьев.Я ведь не отказываюсь. Посмотрю, подумаю… Это ведь просто сказать: напиши. А возьмешься писать — а слова-то и не складываются друг с другом. Я попробую…

— Попробуй, дед, попробуй, обязательно!

Подкатил троллейбус. Евлампьев подсадил Ксюшу, дождался, когда троллейбус тронется, и пошел через площадь обратно домой.

«Да ведь чудная у нее душа, чудная, добрая, — думалось с плавящей, горячей нежностью. И отзывчивая, и вовсе не эгоистичная, нет… Славная девчонка, по-настоящему славная. Личная ее история ей понадобилась… чтобы дурного не совершать… «Сын мой прочтет…» Надо же: сын ее!..Вспомнилось то, пережитое им на Виссарионовом дне рождения, когда Ксюша ужаснула его своей жестокой, беспощадной убежденностью, что главное в жизни — хорошо жить, а для этого нужно хорошо вертеться, в со счастливой благостностью отозвалось на тот ужас: — Да нет, выйдет из нее человек, выйдет!.. Пятнадцать лет, господи боже, да все в ней десять раз перевернется, еще через такую борьбу ей с самой собой пройти… десять раз перевернется все, но доброе в ней сильнее, крепче — да, несомненно, — и возьмет верх, одолеет все остальное, одолеет непременно…»

По дороге мимо пронеслась, завизжала тормозами и приткнулась к снежному валу, отделяющему дорогу от тротуара, светло-серая «Волга». Дверца ее открылась, и изнутри выбрался человек в бежевой, красиво прнталенной дубленке, поднял руку и помахал.

Евлампьев оглянулся: кому это он? Но за спиной у него никого не было. Дневная рабочая пора — откуда взяться народу.

— Емельян! — позвал человек.

Евлампьев пригляделся и узнал его: Хлопчатников. Хлопчатников — вон кто, и значит, махал ему, а они не подумал.

— Павел! — обрадованно бросился он вперед.

Всегда встреча с Хлопчатниковым, в какую минуту ни случись, радостно возбуждала его.

— Выздоровел? — спросил Хлопчатннков.

— Да все, все, на ногах, — отозвался Евлампьев. — А ты откуда знаешь, что я болел?

Хлопчатников улыбнулся:

— Слухами земля полнится. — И пояснил, все так же с улыбкой: — Ты ж человек заметный был, у всех на виду. То от одного слышиить, то от другого: «Емельян Арнстархыч заболел. Емельян Аристархыч заболел…» Так что в полном курсе твоей болезни находился,

— А, — понял Евлампьсв, — а… Болел, да. Крупозное воспаление легких…

— Ну, все в порядке, раз на ногах?

— Да первый вот день нынче на улицу вышел. Внучка приезжала. Провожал.

— Вильников на тебя серчал очень, что киоск ты бросил. Ох, серчал!

Евлампьев усмехнулся и пожал плечами:

— Что ж место пустым держать было?.. Оно доход давать должно. Ну как я полгода бы проболел!

— Оставил своих клиентов сиротами, оставил, — посменваясь, протянул Хлопчатников. Явно у него на эту тему то и дело случались какие-то разговоры. С тем же Вильниковым, наверное.

— Ннкого сиротами не оставлю, всех в надежные руки передам, — в тон ему, шуткой ответил Евлампьев. — Составил тут одно знакомство, Владимир Матвеич зовут, вот только совсем выходить начну — отправлю к нему. С доплатой будет, но уж наверняка.

— Ну, если с доплатой, то, конечно, наверняка. — У Хлопчатникова, видно по всему, было превосходное, великолепное настроение, не знать его — лет сорок дашь сму, не больше, и он не просто разговаривал, а все словно бы подтрунивал.

Но Евлампьев понял, что там у Хлопчатникова, под этими его последними, невинными вроде бы словами.

— Как с премией? — спросил он. — Есть что новое, нет?

— Новое-то? — переспросил Хлопчатников. — Что нового, Емельян? Не в кармане пока, но все шансы. И за это тебе спасибо.

— Да ну что ты — спасибо! — махнул Евлампьев рукой.Какое спасибо… Лишь бы на пользу.

— Вот я и надеюсь. — Лицо у Хлончатникова из веселого и оживленного сделалось по-обычному напряженно-тяжелым, он повернулся к машине, все так же стоявшей с распахнутой дверцей у него за спиной, наклонился, проговорил шоферу: — До улицы доезжайте, подождите меня там, — захлопнул дверцу, и машина, всфыркнув мотором, рванула.Пойдем, Емельян, — показал он ей вслед. Между ними был вал почернелого, слежавшегося за зиму снега, и они пошли вдоль него — Евлампьев по тротуару, Хлопчатников по дороге.

— Ну, сказал Хлопчатников, когда пошли, — раз киоск бросил, если снова паче чаяния понадобится, на два месяца можно на тебя рассчитывать?

Хлопчатников! Сам! Сам приглашает!..

Но ничего в Евлампьеве, кроме этой радости, что приглашает Хлопчатников, а не кто другой, ответно не ворохнулось.

— Не знаю, Павел, — сказал он, не глядя в его сторону.Если бы на постоянную, вновь… А так, на два месяца — ничего от тебя не зависит, на подхвате, только свое самолюбие потешить… Не знаю. Да если б и на постоянную, кстати. Другой, глядишь, в мои годы таким еще гоголем. А я что-то плоховат стал. Ранение, может, сказываться начало, контузия…

Он коротко взглянул на Хлопчатникова и увидел, что Хлопчатников идет там, по своей стороне снежного вала, тоже не глядя на него, заложив руки за спину и опустив голову.

Какоето время они шли молча.

— Ладно, — проговорил наконец Хлопчатников. Евлампьеву показалось — он поднял голову и смотрит на него, и в самом деле смотрел, и они встретились глазами. И Евлампьев подумал: никто бы сейчас не дал Хлопчатникову сорока лет. На все свои пятьдесят с лишком тянул он. — Ладно, Емельян, понял, — покивал Хлопчатников, и они шли молча уже до самого конца снежного вала, до того места, где от площади принималась улица. — Ну, вот по-человечески теперь, — сказал Хлопчатников, всходя к Евлампьеву на тротуар, и спросил неожиданное:

— С Лихорабовым ты нынче работал, как он тебе показался?

— Лихорабов?..— Евлампьев почувствовал внутри от поминания его имени словно бы тепло. И ответил: — Хороший парень. И парень хороший, и конструктор хороший — с маху так у него идет все. Легкомысленность некоторая есть — это да. Не обжигался еще, видимо. Обжечься ему надо. Какие-то планы имеешь