Графиня де Монсоро - Александр Дюма
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Матушка, мне бросают вызов.
– Ну нет, – сказала Екатерина, – от вас спасаются, вот и все.
– А! – воскликнул Генрих. – Так вот как вы за меня вступаетесь!
– Что вы хотите сказать этим, сын мой?
– Я говорю, что с летами чувства ослабевают, я говорю… – Он остановился.
– Что вы говорите? – переспросила Екатерина со своим обычным спокойствием.
– Я говорю, что вы больше не любите меня так, как любили прежде.
– Вы заблуждаетесь, – сказала Екатерина со все возрастающей холодностью. – Вы мой возлюбленный сын, Генрих. Но тот, на кого вы жалуетесь, тоже мой сын.
– Ах! Оставим материнские чувства, государыня, – вскричал Генрих в бешенстве, – нам известно, чего они стоят.
– Что ж, вы должны знать это лучше всех, сын мой, потому что любовь к вам всегда была моей слабостью.
– И так как у вас сейчас покаяние, вы и раскаиваетесь.
– Я догадывалась, что мы придем к этому, сын мой, – сказала Екатерина. – Поэтому я и молчала.
– Прощайте, государыня, прощайте, – сказал Генрих, – я знаю, что мне делать, раз даже моя собственная мать больше не испытывает ко мне сострадания. Я найду советников, которые помогут мне разобраться в случившемся и отомстить за себя.
– Идите, сын мой, – спокойно ответила Флорентийка, – и да поможет бог вашим советникам, им это будет очень необходимо, чтобы вызволить вас из затруднительного положения.
Когда он направился к выходу, она не остановила его ни словом, ни жестом.
– Прощайте, государыня, – повторил Генрих.
Но возле двери он задержался.
– Прощайте, Генрих, – сказала королева, – еще одно только слово. Я не собираюсь советовать вам, сын мой, я знаю: вы во мне не нуждаетесь. Но попросите ваших советников, чтобы они хорошенько подумали, прежде чем дадут свои советы, и еще раз подумали, прежде чем привести эти советы в исполнение.
– О, конечно, – сказал Генрих, уцепившись за слова матери и воспользовавшись ими, чтобы остаться в комнате, – ведь положение серьезное, не правда ли, государыня?
– Тяжелое, – сказала медленно Екатерина, воздевая глаза и руки к небу, – весьма тяжелое, Генрих.
Король, потрясенный тем выражением ужаса, которое, как ему показалось, он прочел в глазах матери, вернулся к ней.
– Кто его похитил? Есть ли у вас какие-нибудь мысли на этот счет, матушка?
Екатерина промолчала.
– Сам я, – сказал Генрих, – думаю, что это анжуйцы.
Екатерина улыбнулась своей иронической улыбкой, которая выдавала превосходство ее ума, всегда готового смутить чужой ум и одержать над ним победу.
– Анжуйцы? – переспросила она.
– Вы сомневаетесь, – сказал Генрих, – однако все в этом уверены.
Екатерина еще раз пожала плечами.
– Пусть другие верят этому, – сказала она, – но вы-то, вы, сын мой!
– То есть как, государыня?.. Что вы хотите сказать? Объяснитесь, умоляю вас.
– К чему объяснять!
– Ваше объяснение откроет мне глаза.
– Откроет вам глаза! Полноте, Генрих, я всего лишь бестолковая, старая женщина. Все, что я могу, – это молиться и каяться.
– Нет, говорите, матушка, говорите, я вас слушаю! О! Вы до сих пор душа нашего дома и всегда ею останетесь, говорите же.
– Бесполезно. Я мыслю мыслями другого века. Да и что такое мудрость стариков? Это подозрительность, и только. Чтобы старая Екатерина, в своем возрасте, дала сколько-нибудь пригодный совет! Полноте, сын мой, это невозможно.
– Что ж, будь по-вашему, матушка, – сказал Генрих. – Отказывайте мне в вашей помощи, лишайте меня вашей поддержки. Но знайте, что через час – одобряете вы меня или нет, вот тогда я это и узнаю, – я прикажу вздернуть на виселицу всех анжуйцев, которые сыщутся в Париже.
– Вздернуть на виселицу всех анжуйцев! – воскликнула Екатерина с тем удивлением, которое испытывают люди незаурядного ума, когда им говорят какую-нибудь чудовищную глупость.
– Да, да, повешу, изничтожу, убью, сожгу. В эту минуту мои друзья уже вышли на улицы города, чтобы переломать все кости этим окаянным, этим разбойникам, этим мятежникам!
– Упаси их бог делать это, – вскричала Екатерина, выведенная из своей невозмутимости серьезностью положения, – они погубят себя! Несчастные, и это еще не беда, но вместе с собой они погубят вас.
– Почему?
– Слепец! – прошептала Екатерина. – Неужели же глаза у королей навечно осуждены не видеть?
И она сложила ладони вместе.
– Короли только тогда короли, когда они не оставляют безнаказанным нанесенное им оскорбление, ибо эта их месть есть правосудие, а в моем случае особенно, и все королевство поднимется на мою защиту.
– Безумец, глупец, ребенок, – прошептала Флорентийка.
– Но почему, почему?
– Подумайте сами: неужели удастся заколоть, сжечь, повесить таких людей, как Бюсси, как Антрагэ, как Ливаро, как Рибейрак, не пролив при этом потоки крови?
– Что из того! Лишь бы только их убили!
– Да, разумеется, если их убьют. Покажите мне их трупы, и, клянусь Богоматерью, я скажу, что вы поступили правильно. Но их не убьют. Их только побудят поднять знамя мятежа, вложат им в руки обнаженную шпагу. Они никогда не решились бы обнажить ее сами ради такого господина, как Франсуа. А теперь из-за вашей неосторожности они вынут ее из ножен, чтобы защитить свою жизнь, и ваше королевство поднимется, но не на вашу защиту, а против вас.
– Но если я не отомщу, значит, я испугался, отступил! – вскричал Генрих.
– Разве кто-нибудь когда-нибудь говорил, что я испугалась? – спросила Екатерина, нахмурив брови и сжав свои тонкие, подкрашенные кармином губы.
– Однако, если это сделали анжуйцы, они заслуживают кары, матушка.
– Да, если это сделали они, но это сделали не они.
– Так кто же тогда, если не друзья моего брата?
– Это сделали не друзья вашего брата, потому что у вашего брата нет друзей.
– Но кто же тогда?
– Ваши враги, вернее, ваш враг.
– Какой враг?
– Ах, сын мой, вы прекрасно знаете, что у вас всегда был только один враг, как у вашего брата Карла всегда был только один, как у меня самой всегда был только один, все один и тот же, беспрестанно.
– Вы хотите сказать, Генрих Наваррский?
– Ну да, Генрих Наваррский.