Отчий дом - Евгений Чириков

Лиха беда начать, а там пойдет как по маслу!.. Литературы давайте поболе! Все рассуем…

Много мудрых советов Синев надавал. Человек опытный, хорошо мужицкую душу знает. Надо на двух либо трех подводах ехать и звать народ к господам за хлебом и скотиной — человек десять пристанут, а остальным завидно станет и тоже пристанут! А еще генерал очень уж деревенскую скотину загоняет и штрафы за потраву! У него всегда в загоне голов пять-шесть коров либо лошадей крестьянских выкупа ждут. Объявить, чтобы шли свою скотину отбирать… А уж как объявим — грабь свое добро! — все разожгутся… Ну, только какой-нибудь начальник при этом деле нужен, вроде как командер… Без начальника тоже не пойдут… Поди, сам ты, товарищ, команду-то примешь? Кричи только громче и больше никакого разговору! Повелевай, значит! Говорить много не давай… Я на это дело человек десять хоть сейчас поставлю.

— У меня не меньше найдется охотников-то, — заметил странник.

Как будто все налаживалось. Оставалось только добыть три подводы. Их, видно, закупить придется. Все обсуждено. Только в деньгах нехватка. Подождать придется, когда из Саратова вышлют…

— Торопиться некуда! Оно и лучше помедлить маленько: народ разжечь сперва, а потом уж разом и поднять… Все в свое время надо: оно бы лучше осенью, после страды, когда народ по хозяйству управится. А то мужик такой человек, что и смерть откладывает до уборки… Бунтуют либо с весны, либо под осень… когда с земли освобождение выходит… Человек хозяйственный!

Дмитрий Николаевич точно обрадовался этому благоразумному совету Синева. Ухватился за него. Надо отложить до осени!

— Правильно, товарищ! Тут, как говорится, семь разов примерь, а потом отрежь. Зря выскакивать — опасно. Только удовольствие врагу сделаешь!

Согласились отложить выступление до осени…

И вот снова потянулись скучные томительные дни полного душевного одиночества среди маленьких людей с их все же живыми радостями и горестями незаметных тружеников. Одному прибавили десять рублей в месяц жалованья, другой собирается жениться и не наглядится на свою глуповатую курносенькую мещаночку, похожую на беленькую курочку, третий ищет сочувствия окружающих — у него умер ребеночек, четвертый безумно счастлив — вчера выиграл в карты три с полтиной!

И все-таки у них есть какая-то личная жизнь… И Дмитрий, всегда ощущавший себя значительным человеком, предназначенным к исполинским делам, начинает уже испытывать нестерпимую пустоту… У него нет не только больших радостей и печалей, а просто никаких!

Только тихая тягучая тоска, вроде несильной зубной боли. Невыносимо тяжело с раннего утра до вечера сидеть в конторе и ломать покорного и смиренного дурака…

И вот не выдержал своей роли: однажды, когда заведующий конторой господин с геморроем стал начальственно кричать на смиренного конторщика Коробейникова, тот совершенно неожиданно поразил его неуместной дерзостью:

— Прошу не кричать, а говорить по-человечески!

Тот, геморроидальный, даже опешил вдруг, но потом оправился и начал снова кричать. Назвал «нахалом»…

— Ты сам идиот! — крикнул конторщик Коробейников.

Вся контора притихла. Стало так тихо, что слышно было, как скулила муха, попавшая в тенета паука. Все служащие в конторе застыли в радостном испуге и в тайном почтении к сотоварищу, который, наконец-то, достойно ответил за всех молчальников…

— Получи расчет и с Богом!..

Глупо, конечно, все это вышло. Сгоряча. Нервы. А все-таки приятно как-то разрядить свое долготерпение таким выстрелом!

Конторщик без места. Пошел шляться по городу, вышел на Суру, побывал около родного бабушкиного дома…

Ни одной близкой души!

И вдруг снова толкнулась в душу мысль: а что, если побывать в Никудышевке? А пришла ночь — бессонница в лунную светлую ночь. И снова точно смотрит на весь пройденный путь жизни. Всё — одни призраки… Ничего не осталось, вот только мама… Лучше, если бы мама бросила деревню и жила в своем алатырском доме… Какая злая насмешка жизни: устраивай погром родной матери!

Бедная старуха. Не дадут умереть спокойно…

Не подвиг, а… ремесло!

III

Несколько дней Дмитрий Николаевич слонялся в городке как бездомная собака.

Нечего делать!

Некуда пойти!

Никому не нужен…

Бродил по набережной Суры. Посиживал в трактирах за бутылкой пива. Заходил в собор, где служилась всенощная…

На реке, в трактирах, на улицах, в церкви — всюду трепещет и бьется жизнь человеческая, сливаясь в единый шумливый красочный поток. Все проявления этой жизни в их пестром разнообразии форм связаны мистической логикой бытия. И звон церковного колокола, и плывущий по реке пароход, и грохочущая по мостовой телега с ржавым железом, и плачущий ребенок, и драка около трактира, и наигрываемые где-то и кем-то на рояле ритмические гаммы, и будочник на углу, и барышня с собачкой — словом, все, что видят глаза и слышат уши, все это от века веков, все нужно и все слито воедино, в какую-то сложную непрестанно работающую, как наше сердце, машину…

Но он, Дмитрий, вне этой жизни. Он как будто бы совершенно ничем с ней не связан. Какой-то посторонний, ненужный жизни и чужой ей человек или даже предмет!

Вот точно такое же гнетущее чувство Дмитрий испытывал, когда, бежав из Сибири, очутился в Париже без языка, без знакомых и без денег…

Ни одним краешком души не прицепишься к бегущей мимо жизни!..

Вот в эти дни блужданий по улицам и трактирам за бутылкой пива в его омраченную пустотой и одиночеством душу и постучалась впервые мысль о самоубийстве…

И как только пришла эта мысль, сразу рухнул построенный когда-то в юности пылкой фантазией «храм революции»…

Он долго и тяжело смотрел в одну точку и вдруг произнес неожиданно для самого себя одно только слово:

— Ерунда!

И точно проснулся от собственного глухого голоса и подозрительно огляделся по сторонам… В дальнем углу в полусумраке он увидал жандарма и какого-то человечка, которые, сидя за пивом, тихо разговаривали, склоняясь друг к другу.

Дмитрий ощупал карман (он всегда ходил с револьвером), расплатился и, докурив папиросу, медленно и независимо вышел из трактира.

Подозрительно!

Дмитрий умышленно колесил, как заяц, заметающий свои следы, по улицам и проулочкам и незаметно для себя очутился на краю города, вблизи бабушкиного дома. Подходя сюда, Дмитрий думал о том, что надо поскорее покинуть Алатырь, а когда поднял глаза от земли и увидал родной дом, то дом этот и подсказал ему, что надо пойти к матери, уговорить ее бросить деревню, проститься с ней и…

— И кончено!

Тихо насвистывая механически вырвавшуюся студенческую песенку, Дмитрий пошел дальше…

Всю ночь не спал. Рвал и жег какие-то письма и бумажки. Ходил по комнате и курил папиросу за папиросой, смотрел в лунную ночь, слушал грустные гудки пароходов и отбивающий часы колокол на соборной колокольне. Рано утром, рассчитавшись с прислугой за номер, взял свой ручной чемоданчик и альпийскую палку, вывезенную из-за границы, и пошел в отчий дом… По пути подсаживался на мужицкие телеги. Если не было попутчиков, шел пешком…